Крысиная башня

— Да… Не без того… В порядке самообороны, так сказать. Этих коммерсов ведь трое было, вот один и успел за ружьем кинуться. На окрики не реагировал. Ну и… По законам военного времени — в расход. Застрелили.

Олег говорил, и чувствовал, что звучит это как-то неубедительно. Неубедительно для всех, кто там не был. Наверное, это всегда так: невозможно объяснить человеку, мыслящему не в тех пропитанных опасностью, страхом и адреналином, категориях, почему ты поступил так, а не иначе. Отсюда и получаются все эти «контртеррористическая операция» и «как вы могли так поступить» — про военное-то, по сути, время; и при военных взаимоотношениях: вот он враг — убей его, или он убьет тебя! Но тем, кто этого не нюхал, этого не объяснить, — слова получаются какие-то фальшивые, неубедительные. Как сейчас.

Он вновь ощутил всю напряженность той ситуации; болезненный, тянущий в животе страх за сына и Белку, — в то время, как надо было играть разиню-интеллигента; и выдернуть люгер не раньше и не позже, потому что секунды ошибки могли все сломать, испортить… Он вновь, как в реале, ощутил сивушно-луковый запах, исходивший от толстого Жоры, его лапа, похотливо тянущаяся к лицу Белки; напряженно сжавшийся рядом силуэт Сергея. Жора, ломанувшийся к своему «Моссбергу», как бегемот сквозь камыши. И Колька, жмущий на спусковой крючок не снятого с предохранителя автомата. А ведь… Если б… Пришлось бы… Если бы успел! Но как это все объяснить тем, кто там не был; обяснить ей — недавно еще, да и до сих пор, не мыслящей своей жизни без регулярных визитов к косметичке?

— И кто…убил?…

Олег вновь отчетливо увидел рвущегося к ружью толстяка, и пули, бъющие в его жирное тело. «Сказать — я?» — мелькнула мысль; но вместо этого вырвалось зло-залихватски:

— Да, собственно все. И я, и Толян, и сын твой, и даже Белка постаралась. Коллективно, так сказать. И при этом, заметь, никто из них в содеянном ни грамма не раскаивается!

Помолчали.

— Ты хоть понимаешь, что ты нашего сына сделал убийцей??

— Он защищался… — разговор стал давить на Олега своей вопиющей бессмысленностью.

— Ты все врешь! — раскрасневшись, обличающее продолжила Лена, — Если бы… Да ты по-любому хотел его ограбить! И тебе было все равно, кого — честный, нечестный, — что ты тут врешь?? Ты хотел ограбить — и ты ограбил! И убил! Потому что такова твоя натура! Как и твоего братца!

Увидев встающего Олега, быстро добавила:

— И сына этому учишь! Этого я тебе никогда не прощу!!..

— Мам… — вмешался Сергей, — Мам, ты не права. Ты совершенно напрасно на батю катишь! Тебя там не было…

— А ты заткнись! — сорвалась она, — Иди вон, — бей рабов палкой! Ты ведь это любишь, я знаю! Убей еще кого-нибудь! Весь в своего папочку!!

Сергей покраснел, у него затряслись руки. В наступившем молчании слышно было как потрескивают свечи и где-то за окном, далеко, кто-то дико орет пьяную песню. Володя с Людой, опустив головы, молчали. Встал:

— Бать, я мыться и спать. Пошли? Горячая вода есть…

— Да, Я сейчас. Ты иди.

— Нормально сегодня день получился.

— Да. Нормально. — Олег встал, и слегка покачиваясь, стоял, нависая над столом. Как-то отчетливо он почувствовал всю окружающую мерзость происходящего, пропотевшую рубашку и свернувшийся в спираль глупый засаленный галстук, надетый «для образа», и все еще не снятый. Так и не вымылся… Чужой дом. Чужая мебель. Чужие слова. Чужие люди. И только надежная тяжесть пистолета за поясом сзади давала якорь, уверенность, привязывала к действительности. И сын.

* * *

Он взглянул на Лену. Эта женщина… Из-за нее он в свое время не спал ночами, из-за нее мчался за тысячи километров, чтобы увидать, в робкой надежде, что может быть?… Может быть у них получится? Из-за нее был готов драться на дискотеках. Вспомнил, как это было — как, когда уже поженились. Дикий, какой-то совершенно нереальный, ни на чем не основанный страх, что она — вот-вот умрет! Почему, зачем, отчего?? Ничего этого не предвещало. Но он сбегал с работы пораньше, чтобы увидеть ее, прижать к себе, защитить от чего-то… Почему ТОГДА он боялся, что она умрет? Значительно позже он понял для себя это, — потому что счастье было настолько полным и всеобъемлющим, что он был уверен — такое не может длиться долго! Нет. Это был просто водопад, оазис счастья — она, его радость, его Лена была рядом с ним, она любила его — он верил в это! Это было настолько всепоглощающе хорошо, что… что это не могло длиться долго. А за себя он никогда и ни в чем не боялся.

Но оно, счастье, все длилось и длилось. Потом родился сын. Он стоял, прижимая к себе ворочающийся маленький сверток, и слезы счастья душили его.

А потом вдруг оказалось, что ее любви никогда и не было. Была ложь, было предательство, была приспособляемость — просто ради удобства.