Кто ищет, тот всегда найдёт

— Дай и я что-нибудь скажу, — поднялся начальник экспедиции Сергей Иванович Ефимов. — Лопухов правильно высветил кризис в нашей общей работе, в основе которого лежит низкая поисковая эффективность собственно геофизических исследований и скатывание, в связи с этим, на лёгкий путь увеличения геохимических и бездумных площадных исследований. Идёт недопустимая подмена качества количеством. Лопухов впервые поставил проблему с головы на ноги, отстаивая разумную мысль определиться сначала с тем, что ищем, имеются ли такие возможности и как должны выглядеть геофизические результаты. Мы много говорим об этом, а он предлагает синтезировать разговоры в геолого-геофизической модели месторождений, которая представляла бы совокупность геологической и геофизической мысли, фактического материала и теоретических ожиданий. Разумно. Молодец, Коган, что воспитывает молодые рационально мыслящие кадры. — Я видел, как дёрнулась щека у молодца, мысленно оформлявшего приказ об увольнении мыслящего разумника. Но после такого замечания начальника бумагу придётся порвать. — Нашей основной задачей были и остаются поиски рудных объектов с обязательным получением конкретных конечных результатов. Мы сами должны определить, что нашли или почему не нашли. Для всего для этого разумнее геофизикам заниматься геофизикой, а нашим геологам — геохимией и геологией, увеличивая объёмы проверочных горных работ. Экономику и организацию работ оставьте нам, начальникам. Особый спрос с техруков. Им, в первую очередь, отвечать за поисковые результаты, а не за объёмы исследований, им постоянно работать над усовершенствованием комплекса методов и методики поисков, им направлять поиски.

Так я вспоминал, удобно устроившись на заднем сиденье возвращавшегося в тот вечер полупустого автобуса. Ноги вольготно вытянуты в проход, голова привольно мотается по груди, а мёрзнущий нос уютно уткнулся в овчину отворотов полушубка. Так я вспоминал, перебирая в памяти свой триумф.

На самом деле всё было намного отвратнее. Начать с того, что рассказывал я, бормоча под нос, не видя зала, путаясь, перескакивая с одного на другое и возвращаясь к ранее сказанному. Слушали плохо, переговариваясь и пересмеиваясь, не обращая внимания на потуги возомнившего о себе петушка. На редкие вопросы отвечал длинно и невнятно, плохо выстраивая фразы и вступая в споры. Пока отвечал, другие занимались своими разговорами. Выступления были снисходительными и прощающими безобидного задиру. Никто всерьёз не принимал ни меня, ни мою гипотезу, ни, тем более, модель. Всем удобно было и без них. Хорошо, что профессора не было. Окончательно всё испортил сам. Когда главный геолог, усмехаясь, спросил: вы сами-то верите в то, в чём пытаетесь убедить, верите в свои купола и воронки, верите в то, что месторождения нужно искать именно там и нигде более, я в запале и отчаяньи не нашёл ничего лучшего, как вскричать, что если бы был рудой, то отложился бы именно там. Гомерический хохот был мне окончательной оценкой.

Опозорившись, я мужественно дезертировал, не оставшись на второй день пыток — хватит с меня унижений! — и, не отпросившись у шефа, помотал в берлогу зализывать раны. За длинную, тряскую и холодную дорогу вполне успокоился и дал себе очередное слово доказать, что прав и что смеётся тот, кто смеётся последним.

Ввалившись поздним вечером в родной пенал со стуком заледеневших ботинок, я сбросил шубейку и малахай и рухнул по обычаю на лежанку, поздоровавшись сквозь зубы с валявшимся с книгой Горюном. Если, думаю, вздумает спрашивать, отошлю к той матери, заору и затопаю. Правда, для этого надо встать, и потому топот отменяю.

— Ужинать будете? — спрашивает Радомир Викентьевич, отложив книгу.

Конечно, буду. Сразу вспомнил, что даже не обедал, напрасно истратив время на Алексея.

— Буду, — буркаю. Пришлось, пересиливая себя — а это самое трудное — поднимать бренное недогревшееся тело, волочь его к умывальнику, споласкивать омерзительную рожу и рачьи руки, а профессор, как нарочно, всё не спрашивает и не спрашивает, как там у меня было. Вредничает. Так и орать охота пропадёт. Какой-то он равнодушный, безжалостный, а ещё студентов воспитывал. На столе появилась моя любимая шкворчащая жареная картошка, но какая-то горькая, и чай некрепкий, и сгущёнка несладкая, и жизнь пропащая.

— Они меня освистали и осмеяли, — делюсь обидой сам, раз не спрашивает. Сколько можно терпеть!

Профессор осторожно положил вилку на стол, замедленно, что-то обдумывая, налил в стакан крепача, отхлебнул малость, задержал стакан в ладонях по-зэковски, в обхватку.

— Не спешите с оценкой. Завтра она обязательно будет другой.

Мне не нужна моя оценка.

— Главное не в том, как восприняли вашу идею другие, — успокаивал добрейший Радомир Викентьевич, — а в том, не угасла ли она в вас после чужого отторжения.

Зачем мне одному моя идея?

— Джордано Бруно принял смерть на костре и не отрёкся, сгорел, но остался живым и верным себе в сердцах многочисленных последователей.

Мне почему-то не хотелось оказаться на вертеле.