Кто ищет, тот всегда найдёт

— Бесполезно! — говорит. Это он о том, что никто не откликнулся и не приманился. — Мартышкин труд, — сбрасывает рюк и сам падает рядом, опираясь на него мокрой поясницей. Мы и без него знаем об этом, но… есть шанс, и его надо использовать, иначе мы не люди. Рябовский разделся — мамочки родные! — сплошь в волосьях, словно только что слез с дерева. Вот где лафа кровососам. И вправду, пошарив со Стёпой, морщась, в мокрой шерсти на его спине — никогда не видел, чтобы волосы здесь росли так густо, наткнулись на двух впившихся. Выдернули и поздравили с клещением, а Адик послал нас подальше. Обыскали и мускулистую спину профессора, но она у него такая упругая и гладкая, что никакому голодному тварюге не уцепиться, не прогрызть, не запустить хобота.

Попили согревшейся водички из фляжек с пересохшими сухарями и стали кумекать, куда мог Колокольчик драпануть дальше, запутывая следы. По карте видно, что плато, сужаясь, отвернуло на северо-восток. Идти по нему сравнительно удобно и легко, и не исключено, что удалой охотник двинулся туда. Но, когда и там обещанной обильной дичи не обнаружил, вернулся, и здесь мог промазать, проскочить нужный поворот к лагерю и рвануть по другому хребтику, который предательски шёл сначала в нужном направлении, почти к лагерю, а потом постепенно отвернул на запад и северо-запад и нырнул в систему северной реки. Если время поджимало, и Колокольчик шарахался в сумерках, то его ноги явно опережали запаниковавшие мозги, если те у него, конечно, есть, и он мог убежать куда угодно. Побазарив минут пятнадцать, мы решили, что для Юрки это наивернейший вариант заблудиться окончательно, и остановились на нём.

— Неужели не ясно, — снова заныл Адик, — что зря ноги мнём? Не казённые же!

Все молчат, может быть и согласные с нытиком.

— Что предлагаешь? — спрашиваю строго.

— Что предлагаю! Ничего не предлагаю! — кипятится перегревшийся на жаре Рябушинский. — Провошкаемся зазря неделю.

— Что предлагаешь-то? — настаиваю.

— Ты — старший, — злится отщепенец, — ты и предлагай.

Как и в тот раз, на мою защиту встал профессор.

— Может, — говорит, — и зря. Но есть общепринятые нравственные принципы общественной жизни даже в безнадёжных ситуациях. — Услышав такое от конюха, Адик даже ушами ослиными повял. — Не мало разве погибло людей, спасавших тонущих или задыхающихся на пожарищах? Погибших, не думая о собственной жизни.

— Думать надо! — огрызается Рябушинский. — Дуракам закон не писан: не сможешь — не лезь.

— Если не лезть, — парирует профессор, — совесть потом замучает.

Адик фыркнул: у него, наверное, была необычная совесть.

— Да ладно вам! Чего привязались? — орёт. — Пойдём, я что — против? Только не люблю, когда без спроса давят на мозоль. Четверо одного дурака спасают, надрываясь. Идиотизм! А кто обо мне подумает?

В ответ пою громко ни в складушки, ни в ладушки:

— «Раньше думай о Родине, а потом о себе…»

— Я о Родине и думаю, — не унимается ворчун. — Мне хорошо — значит, и ей тоже.

Профессор не удержался:

— Удобная жизненная философьишка автократов, автократиков и общественных иждивенцев.

— Хватит, — останавливаю перепалку. — Надо беречь силы, — и принимаю очередное мудрое решение, продиктованное богатым жизненным опытом. — Дальше, — объявляю приказ, — я пойду с Горюновым, а ты, — гляжу строго на раздолбая, — с Суллой. Отдавай ружьё.

Рябовский не возражает, радуясь, наверное, освобождённой мозоли.

— Вон оно, — показывает головой на валяющееся под деревом ружьё, — возьми. — Нет, из него дисциплинированного солдата не получится. Таких в атаку надо первыми запускать.

Объясняю дальше:

— Мы пойдём дальше по хребту, а вы — по лживому хребтику. Стреляем через каждый час. Спускаемся в долину и встречаемся засветло, часов в шесть, вот здесь, — и показываю на карте резкий поворот начинающегося основного русла реки. — Там разжигаем умопомрачительный дымовой сигнал и ночуем. Всё, пошли, — и чуть не забыл отобрать патроны. Тоже мне — охотник-следопыт!