Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          Самым наиважнецким мероприятием в подготовке является поголовное инструктирование по правилам техники безопасности под личную подпись, чтобы потом, когда с тобой что-нибудь случится на скале, не мог отвертеться, что не предупреждали, что так делать нельзя. Тебе разрешается работать и обязательно перевыполнять план, но не простужаться, когда переходишь вброд ледяные реки и ручьи, не ушибаться и не ломать ног, когда перепрыгиваешь через древесные завалы и скачешь по каменным, не сгорать в палатке от искр прохудившейся печи, не теряться в тайге, когда вынужденно идёшь в маршрут один, не подыхать от энцефалита, не… и ещё уйма всяких «не», и только одно «да» - неукоснительно соблюдать правила «катехизиса», придуманные начальниками, чтобы в любом случае отмылиться от ответственности. Правила эти захочешь, не запомнишь, будешь стараться, не выполнишь, и все работяги ориентируются на одно, золотое: авось пронесёт. Для меня они замешаны на одной закваске с марксизмом-ленинизмом – масса пустых слов и определений, говорится много, а запоминается мало.

          Неожиданно быстро пришла посылка с грампластинками. Вечером, благоговея, разбирали с Радомиром Викентьевичем широкие долгоиграющие диски, с почтением прошёптывая имена и произведения музыкальных классиков. А потом слушали всё подряд до отупения, но когда чего-то много, эффект не тот, и первые – «Лунная» и «Времена года» - всё равно остались самыми любимыми. Наверное, прав тот, кто утверждает, что первая любовь – на всю жизнь.

          На следующий день профессор принёс две небольшие книженции.

          - Смотрите, - говорит, - что удалось добыть в книжном магазине, - и протягивает мне: одна – «П.И.Чайковский», а вторая – «Л.Бетховен». Вот здорово! Буду теперь знать, что слушаю. – Между прочим, - продолжает Радомир Викентьевич, - там есть каталоги пересылки книг почтой, в том числе и Геолтехиздата. – Опять, соображаю, незапланированные траты. Так никогда ни на машину, ни на дом не накопишь. Придётся всю зиму в валенках да в раззявленных старых ботинках прошкандыбать. Э-эх, жизнь наша копейка! До рубля никак не дотянуть. – Вы давно были в книжном магазине? – пристаёт, как всегда, с неудобными вопросами Горюн. Нашёл, о чём спрашивать. Да я вообще там ни разу не был. – Заглядывал, - вру, - как-то.

          Чего туда заходить-то? Полки сплошь уставлены полит-литературой да всяким барахлом издания «Знание». Всем известно, что у нас самый-перенасамый читающий народ. По газете выписывает каждый, иначе так прокапают мозги, что две выпишешь. Художественные книги сметают все, что ни попадя, лишь бы в твёрдых обложках. Особенно у нас любят собрания сочинений классиков – наставят на полки, долго подбирая колер, и любуются, не раскрывая. «Детям», - объясняют, и те вздрагивают, в ужасе глядя на беспросветное будущее.

          Ну, ладно, сходил, увидел, выписал, что понравилось на взгляд, и, возвращаясь домой, разволновался. Куда буду ставить? Позарез нужен стеллаж, как у Алексея, во всю стену. Лучше полированный, тёмный. Для чудо-проигрывателя с музыкальными шедеврами нужна красивая резная этажерка. Опять же новый костюм некуда вешать – нужен шкаф, обязательно с зеркалом во всю дверцу. И куда это всё ставить? А ещё мягкое кресло, в котором удобно и помыслить, и всхрапнуть. Придётся курительную трубку покупать. Нет, лучше большой фарфоровый бокал китайской работы, чтобы всегда был под рукой с чаем со сгущёнкой. У каждого таланта свои выкрутасы. Короче – надо идти к Шпацерману и поставить вопрос ребром.

          Как вихрь врываюсь в его кабинет, осторожно приоткрыв дверь.

          - Давид Айзикович! – обращаюсь решительно дрожащим голосом. – Мне жить негде. – Он смотрит на меня недоумённо из-под густого козырька чёрных как смоль бровей, перевитых серебряной нитью. Пришлось объяснить: - Тесно, мебель негде поставить, - и жмусь к стенке, чтобы стать незаметней.

          - Ладно, - обещает, - скажу, чтобы Горюнов перебрался на конюшню.

          - Нет, нет! – завопил я заполошённо, отлепляясь от стенки, - пускай останется, - и, окончательно обнаглев, прошу:

          - Мне бы какую-никакую комнатёнку с малюсенькой кухонькой, - чувствую себя последним мерзавецем, требующим то, чего не достоин. Аж щёки запылали, а глаза в сторону уводит.

          Шпац, он – дядя с крепкими обтупленными жизнью нервами, со всякими прохиндеями встречался, со многими наглецами сталкивался, ничему не удивляется. Пошевелился за столом, передвинул бумаги на левую сторону, взял в руки увесистое мраморное пресс-папье, ну, думаю, сейчас как запустит, и всем проблемам конец.

          - Ты ведь знаешь, - винится, - что квартиры мы выделяем пока только семейным, а ты – один.

          Я молчал как уличённый в самой гнусной подлости.

          - Вот женись, тогда другой разговор – первым будешь, как нужный специалист и полевик.

          Морда моя бессовестная вмиг из красной бесстыжей превратилась в бледную испуганную, а я стал лихорадочно соображать: стеллаж, этажерка, шкаф, жена – ничего себе, сколько мебели, самому негде будет жить.