Кто ответит?

- Э-э, где наша не пропадала! - согласился Акимыч. - Только домой сначала давай, барахло сброшу.

Матерый кивнул, сосредоточенно насвистывая разухабистый мотивчик.

Через три часа на условленном месте Акимыч вручил ему заветную леечку.

- Квартира пустая, никого, - доложился старик. - Ну, взял вот... А после по городу до седьмого пота петлял, аки лис от гончей стаи. Но вроде от страху петлял, не от нужды.

- Спасибо, Акимыч. - Матерый стиснул его плечо. - Не поминай лихом. Будет судьба - свидимся.

- Да уж... простились, Лешка! - Старик толкнул дверь машины. - Чего там... Осторожно езжай только, спеши в меру. Далеко ведь собрался, знаю...

Матерый проводил его взглядом - старого, хромого, такого одинокого в оживленно спешащей, обтекающей его толпе.

Прощай, непутевое детство... Прощай, Акимыч!

А теперь - уходи прочь, пролетай за стеклом город-капкан, город страха и тягостных будней, город-кошмар - да, ты вернешься еще в снах и не раз заставишь вскочить среди ночи с постели с испуганно бьющимся, как птица в силках, сердцем.

На выезде из города у поста ГАИ стояло пять машин - видимо, шла какая-то проверка. Двое инспекторов на обочине пристально высматривали в потоке транспорта одним им только ведомые цели.

Пронесет? Нет. Лейтенант указал жезлом - принять вправо! Матерый стиснул зубы. Город, город, ты не хочешь выпустить меня, ты издеваешься надо мной, выкручивая, выдирая последние нервы. Отстегнул ремень безопасности, сунул палец под куртку, привычным движением спустив предохранитель с “парабеллума”. Некстати вспомнился перевод названия пистолета: “готовься к войне”.

- Ваши документы... - козырнул лейтенант. Принял водительское удостоверение и техпаспорт, бегло просмотрел их. Вернул. - Идите на пост, отметьтесь, - буркнул, отворачиваясь.

- Зачем? Не ночь же...

- Идите на пост, отметьтесь, - раздраженно повторил инспектор. - Ночь, день... какая разница? - И вновь отвел в сторону жезл, останавливая другую машину.

Ну, гады! Матерый прошел в стеклянный куб помещения, осмотрелся - коротко и чутко: двое, очевидно, водители, стояли за спиной капитана, сидевшего возле пульта и переписывающего их данные из документов в журнал.

Трое сержантов толклись посередине, обсуждая со смешками и прибаутками какой-то эпизод из служебной практики. Еще один - пожилой, в штатском, но, по всему чувствовалось, не гаишник, опер - битый, опытный, сидел на стуле в углу, бегло листая какую-то брошюрку.

Больно, невыносимо больно кольнуло в груди... Что-то горячее медленно обволокло сердце, прошибло потом. Но не это занимало Матерого, другое: в том, как стояли и сидели здесь люди, в том, как беседовали, возились с бумажками, открыл он голую, беспощадную схему.

- Вы тоже с документами? Давайте... - едва обернувшись в его сторону, произнес капитан, оторвавшись от журнала.

Вот пальцы капитана, вот коснулись они серой книжечки техпаспорта, а вот его, Матерого, кисть, а к ней стремительно приближается ловко выпорхнувшая из рукава одного из “водителей” клешня наручника...

Он видел все происходящее в каком-то замедленном, ватном темпе, и точно так же неторопливо и густо окутывала сердце жгучая, скручивающая волна.

А после время сделало резкий скачок и словно пустилось в галоп.

Щелк - наручник плотно охватил запястье. Малиционеры разом бросились на Матерого сзади, “водители” повисли на руках.

- Черта с два... - прохрипел он, наливая все мышцы не силой, уходящей уже, сломленной, - ненавистью.

Обвиснув на “водителях”, ударил ногами сержантов, целя каблуками в переносицы. Двое рухнули. Капитан за столом выхватил пистолет из кобуры, потянул затвор, но капитан Матерого не пугал: пока еще успеет пальнуть... Локтями отбился от сержантов, настырно устремленных к нему, не то угрожавших, не то увещевавших. Или увещевал то, пожилой, главный? Мир потерял все звуки. Матерый бил резко, беспощадно и точно; бил своих коварных врагов, но они неотвязно цеплялись и цеплялись, а ненависть уходила и уходила, лишая его всех шансов, и в груди уже была какая-то холодная, погасшая пустота, будто вырвали оттуда все начисто и теперь, ничего, кроме зиявшей пустоты, там не существовало.

И вдруг в сумятице лиц, рук, милицейских погон он отчетливо, как в фокусе, различил лицо пожилого - жесткое, неумолимое. Он, пожилой, наверняка и рассчитал, как его, Матерого, брать, чтобы все чисто произошло, без зазоринки; - он - главный волкодав.

Последним усилием сбросив с себя тяжкую, пригибающую к полу массу, он перекатился к стене и, изловчившись, выхватил “парабеллум”.

Мир окончательно сузился. Ныне в нем было лишь напряженное лицо главного врага, мушка и неуловимо дрогнувший от выстрела ствол оружия. И мысли: вот вам - хитрые, организованные овчарки, идущие по следу, истребляющие меня - санитара этого стада, выгоняющие неизменно на флажки закона, не дающего ни двигаться, ни дышать, ни жить... Мне! Да, пусть только мне, но я тоже целый мир, тоже! И стреляю сейчас в ваш мир - всегда меня изгонявший и не приемлющий мой...

А после ничего не стало.

Из рапортов