Кукла

Зал разразился хохотом; судья, пытаясь сохранить важность, уткнулся в бумаги и после долгой паузы строго объявил, что смеяться запрещено и всякий нарушающий тишину будет подвергнут денежному штрафу.

Паткевич, пользуясь беспорядком, дернул товарища за рукав и угрюмо шепнул:

- Что же ты, Малесский, свинья ты этакая, издеваешься надо мною в публичном месте?

- Да ведь ты и вправду хорошенький. Женщины по тебе с ума сходят!

- Так не потому ведь... - проворчал Паткевич, уже гораздо миролюбивее.

- Когда же вы, господа, уплатите двенадцать рублей пятьдесят копеек, причитающиеся с вас за январь месяц? - спросил судья.

На этот раз Паткевич изобразил человека с бельмом на глазу и парализованной половиной лица, а Малесский погрузился в глубокое раздумье.

- Если бы, - ответил он минуту спустя, - мы могли остаться до каникул, тогда... Вот что! Пусть баронесса заберет себе нашу мебель.

- Ах, ничего мне уже не надо, ничего... Только уезжайте вы от меня! Я не претендую даже на квартирную плату... - закричала баронесса.

- Как эта женщина компрометирует себя, - шепнул наш адвокат. Таскается по судам, берет в поверенные какого-то прощелыгу...

- Но мы, сударыня, мы претендуем на возмещение убытков! - заявил Малесский. - Где это видано, среди зимы гнать порядочных людей с квартиры! Если мы и найдем комнату, то уж такую дрянь, что по меньшей мере двое из нас умрут от чахотки...

Паткевич, вероятно чтобы придать вес словам оратора, задвигал ушами и кожей на голове, что вызвало новый приступ веселья в зале.

- Первый раз вижу нечто подобное! - сказал наш адвокат.

- Вы говорите о судебном разбирательстве? - осведомился Вокульский.

- Нет, о том, как он двигает ушами. Просто артистически!

Между тем судья написал и огласил приговор, в силу которого господа Малесский и Паткевич обязывались уплатить двенадцать рублей пятьдесят копеек за квартиру, а также освободить оную к восьмому февраля.

Тут произошло чрезвычайное событие. Паткевич, услыхав приговор, испытал столь сильное потрясение, что лицо его позеленело, и он лишился чувств. К счастью, падая, он попал в объятия Малесского, иначе бедняга страшно бы расшибся.

В зале, разумеется, раздались сочуственные возгласы, кухарка пани Ставской заплакала, евреи начали показывать пальцами на баронессу и покашливать. Смущенный судья прервал заседание и, кивнув головою Вокульскому (откуда они знакомы?), пошел в другую комнату, а двое полицейских почти на руках вынесли несчастного юношу, который на этот раз действительно был похож на труп.

Лишь в прихожей, когда его положили на скамью и кто-то крикнул, чтобы его облили водой, больной вдруг вскочил и угрожающим тоном произнес:

- Ну-ну! Только, пожалуйста, без этих дурацких шуток...

После чего сам надел пальто, энергично втиснул ноги в довольно рваные калоши и легкой поступью покинул здание суда, к великому удивлению полицейских, обвиняемых и свидетелей.

В эту минуту к нашей скамье подошел какой-то чиновник и шепнул Вокульскому, что судья приглашает его к завтраку. Стах вышел, а пани Мисевичова принялась звать меня отчаянными знаками.

- Иисусе, Мария! - вздыхала она. - Вы не знаете, зачем судья вызвал этого благороднейшего из людей? Должно быть, хочет ему сказать, что положение Элены безнадежно... Ох, у бессовестной баронессы, как видно, большие связи... одно дело она уже выиграла, и, наверно, то же самое будет с Эленой... О, я несчастная! Нет ли у вас, сударь, каких-нибудь подкрепляющих капель?

- Вам нехорошо?

- Пока нет, хотя здесь душно... Но я страшно боюсь за Элену... А ну, как ее приговорят - она может лишиться чуств и умереть, если сразу не принять мер... Как вы думаете, дорогой мой, не следует ли мне броситься в ноги судье и заклинать его...

- Помилуйте, сударыня, это совсем лишнее... Наш адвокат как раз говорил, что баронесса уже и сама, наверно, хотела бы прекратить дело, да поздно.

- Почему же, мы согласимся! - вскричала старушка.

- Э, нет, почтеннейшая, - возразил я с некоторым даже раздражением. Либо мы уйдем отсюда совершенно оправданные, либо...

- Умрем, хотите вы сказать? - перебила старушка... - О, не говорите этого... Вы даже не знаете, как неприятно в мои годы слышать о смерти...

Я отошел от старушки, окончательно павшей духом, и приблизился к пани Ставской.

- Как вы себя чуствуете, сударыня?

- Превосходно! - отвечала она с твердостью. - Еще вчера я ужасно боялась, но после исповеди мне стало легче, и теперь я совсем успокоилась.

Я сжал ее руку долгим... долгим пожатием, как умеют только истинно любящие, и побежал к своей скамье, потому что в зал вошел Вокульский, а за ним и судья.

Сердце мое неистово колотилось. Я оглянулся вокруг. Пани Мисевичова сидела с закрытыми глазами, по-видимому молилась, пани Ставская была очень бледна, но сосредоточенно-спокойна, баронесса нервно теребила свой салоп, а наш адвокат, поглядывая на потолок, подавлял зевоту.

В эту минуту Вокульский посмотрел на пани Ставскую, и - черт меня побери, если я не подметил в его глазах столь несвойственное ему выражение нежного участия...