Куколка

Однако в этой аскезе кое-что удивляет. Первое: неоштукатуренный потолок покоится на двух потемневших от времени дубовых балках, украшенных изящными желобками и фасками, словно столетье назад, в правление Якова I иль Елизаветы, в доме-красавце даже обитатели полуподвала удостаивались столярного искусства. Вообще-то здесь была мастерская портного-мануфактурщика, жившего наверху, и сие изящество предназначалось его клиентам.

Вторая странность — дух благочестья. Сегодня нищета ассоциируется с распадом личности, когда человек и его жилище погружены в пучину грязи и бедлама. Каморка же чиста, словно операционная: ни пылинки-соринки, ни паутинки, ни пятнышка. Всюду подметено, все вымыто и выскоблено до чистоты, к какой не придерется самый въедливый боцман, словно жильцы сказали себе: у нас ничего нет, так будем благочестивы. В полном соответствии с тогдашним присловьем: «что плоти во зло, душе во благо». Однако благочестье подразумевало не только чистоту в доме, но и недреманную готовность к переменам, этакую затаенную энергию, какой полна сжатая пружина. Дескать, с таким положением вещей миримся сегодня, но не веки вечные. Чистота бытовая — всего лишь удобный зримый знак строгой и непреклонной чистоты духовной, потенциальной готовности и к мученичеству, и к борьбе. Вот почему уютно устроившееся христианство взирало на внешние знаки сурового раскольничества с тем же недоверием, с каким нынче кое-кто из нас взирает на явного доходягу, не зная, чего от него ждать.

Мужчине немногим за тридцать, но он уже седеет. На нем порты, свободная белая рубаха и душегрейка в бесчисленных прожогах от искр, оставивших следы и на руках. Вот он, Джон Ли, кузнец без кузни, кто нынче выковывает кое-что неподатливее железа — души человеков. Худющий верзила с отрешенным и устремленным вдаль взглядом. Похоже, он тугодум, кто бесконечно переваривает услышанное, прежде чем усмехнуться или высказать мнение. Судя по виду, кузнец еще не усвоил, что женат на Ребекке, кто в грубом сером платье и белоснежном чепце сидит напротив. Убор ее, плотно облегающий голову, под стать каморке — никаких кружев и оборок. Она не изменилась, и новому наряду не под силу скрыть, почему она была той, кем была: карие глаза излучают нежность, загадочную непорочность, терпение… И все ж она совсем иная. В благоприобретенной кротости есть некая твердость, почерпнутая, возможно, от ее визави, и непокорство, взлелеянное новыми обстоятельствами и новой убежденностью.

— На, доешь. — Ребекка отодвигает миску. — Невмоготу мне. Чего-то живот прихватило.

— Тебе страшно?

— Бог даст, все сойдет ладно.

— Мы с твоим отцом будем ждать на улице и молиться. Ежели за прошлые грехи тебя побьют каменьями, терпи и помни, что ты возрождена Господом.

— Хорошо, муж мой.

— И они будут судимы, когда Он придет.

— Да, я знаю.

Джон смотрит на миску, но думает об ином.

— Хочу кое-что рассказать. Ночью мне было виденье, но я побоялся тревожить твой сон.

— Доброе?

— Я шел по дороге и увидел кого-то во всем белом. В одной руке посох, в другой Библия; приветствовав меня, он изрек: «Терпи, срок твой близок». Больше ничего. Знаешь, все так четко, вот как сейчас вижу тебя.

— Кто ж он?

— Пророк Иоанн, хвала Господу! Он мне улыбнулся как другу и верному слуге.

— Срок близок? — задумчиво переспрашивает Ребекка.

— Вот и брат Уордли говорит: будь крепок в вере, тогда получишь знак.

Ребекка опускает взгляд на свой слегка округлившийся живот и усмехается. Потом проходит в закуток, откуда появляется с цинковым ведром и, поднявшись по ступенькам, исчезает за дверью. Лишь теперь Джон подтягивает к себе миску и доедает похлебку. Весь в мыслях о своей грезе, он не чувствует вкуса остатков вчерашнего ужина — водянистой овсянки с крапинами солонины и темно-зеленой лебеды.

Покончив с едой, он берется за книгу, которая сама открывается на титульной странице Нового Завета, — старой Библией 1619 года пользуются часто, но лишь как сборником четырех Евангелий. Не выделенные в абзац аргументы заключены в сердцевидную рамку и жирно подчеркнуты красной тушью. На полях крохотные гравюры: пасхальный агнец, символы пророков, изображения апостолов, из которых крупно представлены четыре евангелиста. Секунду-другую кузнец вглядывается в портрет святого Иоанна: усатый джентльмен определенно якобитской эпохи пишет за столом, рядом уселся ручной дронт… нет, орел. Но Джон Ли не улыбается. Он открывает Евангелие от Иоанна и находит пятнадцатую главу: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой — Виноградарь».

Чуть ссутулившись, Джон читает, что явно требует его усилий: палец медленно ползет по строчкам, губы беззвучно шевелятся, будто смысл текста постигнешь лишь после того, как мысленно проговоришь все слова.

«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне.

Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего.