Куколка

То было время растущего преуспеяния торговли, но, в пику нарождавшимся акционерным обществам, недвижимость оставалась предпочтительным объектом вложений. В 1721 году крах «Компании Южных морей»^{125}

резко пошатнул доверие к акциям как средству приумножения капитала. Можно было предположить, что жутко устаревшие парламентские акты о купле владений и кошмарно запутанная, неповоротливая юридическая система (в которой не могли разобраться даже тогдашние светила-законники) излечат поголовную одержимость собственностью. Ничуть не бывало. Любовь к имуществу бодалась с иным великим кредо Англии восемнадцатого века: перемены сулят не прогресс, но анархию и смуту.

Non progredi estregredi^{126}

, гласит пословица, из которой на заре Георгианской эпохи исчезла частица non

. Вот почему большинство тех, кто провозглашал себя вигами, в реальности были тори в их нынешнем понимании, то есть реакционерами. Вот отчего виги и тори, конформисты и диссиденты, одолевшие заветную черту, повсеместно боялись черни, грозившей беспорядками и переменами, а стало быть, угрожавшей собственности. Предпринятые контрмеры — мировые суды, милиционная армия, «Акт о бунтах» 1715 года — имели почти священный статус, тогда как английское уголовное право оставалось варварски жестоким, характеризуясь непомерной беспощадностью к любому, даже карманнику, посягнувшему на святыню собственности. В 1703 году Дефо писал: «За смехотворную мелочь мы вешаем и ссылаем» (на американскую каторгу, предтечу австралийской)^{127}

. Впрочем, уголовное право обладало одним неожиданным спасительным благом: лишенное минимальной полицейской поддержки, оно было до крайности немощным в расследованиях и даже арестах.

Профессия законника, укрывшегося в безопасном лабиринте вычурных терминов (иначе — словоблудия) и жиревшего на бесконечных проволочках и возможности назначать цену своих услуг, таила в себе безграничную власть. Малейшая описка в официальной бумаге, от протокола до приговора, вела к тому, что документ отвергали. Точное исполнение ритуала имело свои оправдания; подобным буквоедством можно бы восхититься, если б не его всегдашний результат — набитый карман законника. Благодаря способности жонглировать терминами и знанию архаичных процедур, умению развернуть дело в интересах одной стороны (зачастую через взятку) и добиться вопиюще предвзятого решения многие коллеги Аскью превратились в успешных торговцев недвижимостью или управляющих имением. Они знали, как заполучить собственность и дать по рукам тем, кто вроде бы имел на нее все законные права.

Будучи поверенным в герцогских делах, Аскью принадлежал именно к этой категории. К тому же он был барристером, что совсем иная стать, нежели атторней; сия адвокатская особь вызывала единодушную ненависть и презрение обывателей, ибо она, по весьма справедливому мнению последних, интересовалась лишь тем, чтоб набить мошну, а не уладить дело. Отец его служил викарием в Крофте, деревеньке под Дарлингтоном, Северный Йоркшир, где помещиком был сэр Уильям Чейтор — обедневший баронет, последние двадцать лет жизни (умер он в 1720 году) вынужденный провести за решеткой знаменитой лондонской долговой тюрьмы Флит. Нескончаемые семейные письма и прочие бумаги сэра Уильяма, опубликованные лишь год назад, красочно живописуют тот юридический казус. Мистер Чейтор был вынужден заложить свое йоркширское поместье, не имея надежд на его выкуп. Подобно многим, он пал жертвой не столько закона, сколько крючкотворов-стряпчих, и его заключение было классическим образчиком напасти, какую те способны навлечь. Впрочем, последнее дело он выиграл. Но злость его на законников опаляет и сквозь века.