Куколка

В: Ничего не взял?

О: Нет, сэр, отсохни моя рука. Я пребывал в растерянности, ибо уже стемнело, страхи мои росли, и чудилось, будто из кустов за нами подглядывает Дик. Да, чуть не забыл: возле груды багажа, где Луиза одевалась, я приметил миленькое розовое платье, россыпь всяких флаконов и испанский гребень. Забыла, думаю. А она говорит: «Брось, мне не надобно». Да жалко, говорю, гребешок-то славный, а она свое: дескать, оставь, все тщета. Ну, как говорится, раз ничье, значит, наше. Сунул я гребень за пазуху, а после в Суонси сбыл за пять шиллингов шесть пенсов. Что хозяину без надобности, то не покража.

В: Ты прям сама честность. Дальше.

О: В рощице лошадка моя, слава богу, стояла целехонька; девица забралась в седло, и я повел конягу к тропе.

В:

С расспросами больше не приставал?

О: Еще как приставал, сэр! Она ж знай одно: мол, все расскажу, когда отсель выберемся. Ну, я себе смекаю, как быть дальше, и вот уж выходим мы к дороге. «Куда теперь?» — спрашиваю. А надумал я, сэр, чтоб представить ее батюшке его сиятельства. Она ж говорит: «Мне надо поспешать в Бристоль». «Чего вдруг?» — «Там мои домашние». — «Им ведомо, чем ты занимаешься?» Она ж знай себе талдычит: хочу к родителям. Как, спрашиваю, твое настоящее имя и где тебя искать? Ребекка Хокнелл, отвечает, но иные кличут меня Фанни. Отца моего звать Амос, он столяр и плотник, найдешь его на мельничном подворье, что на Куин-стрит, там еще неподалеку вывеска «Три бочки», приход Святой Марии Редклиффской. Знаете, сэр, я как услыхал про Дика-то, ну тогда, в конце июня, так сразу ей отписал, но ответа до сих пор нет. Видать, с адресом наврала, а я поверил.

В: Ладно, что потом?

О: Тут слышим, горланят песню — припозднившаяся компания баб и мужиков, человек шесть-семь, все пьяным-пьяна, возвращаются с праздника. Мы с девицей притихли, а душа поет от радости, что опять мы среди простых смертных, хоть и в стельку пьяных.

В: Уже стемнело?

О:

Почти, сэр, но в тени деревьев нас не видать. Ну вот, деревянные башмаки простучали и стихли. И тут вдруг Ребекка, я уж этак буду ее называть, как вскрикнет: «Сил моих больше нету! Не могу, не могу!» Я и слова вымолвить не успел, как она прыг с лошади, скок в сторону и валится на колени, будто хочет снова возблагодарить за чудесное избавленье. Потом слышу, плачет. Накинул я уздечку на корягу, подхожу к девице и вижу, что ее всю прям колотит, точно в лихорадке, хотя ночь-то теплая. Дрожит она, да еще и пристанывает, точно от боли, — ой! ой! ой! Беру я ее за плечо, но она шарахнется как обваренная и ни гу-гу. Потом вдруг бац! — валится ничком, руки крестом раскинула и замерла. Скажу вам, сэр, мы донельзя перепугались. Видать, думаю, те, про кого она окольно сказывала, раскаленными плевелами опалили душу ее, а теперь за грехи терзают плоть ее. Ей-богу, этакие рыданья да охи разве что аду приличествуют! Доводилось мне слышать, как бабонька в родах страдает, прошу пардону вашей милости. Так вот нынче было не слабже, лопни моя утроба! Попятился я, жду, когда припадок стихнет. Вот вроде смолкла, только временами всхлипывает. Спрашиваю, мол, худо тебе? Помолчала она и отвечает, будто спросонок: «Никогда так хорошо не было. Христос во мне воскрес». Я думал, грю, в тебя бес вселился. Да, говорит, так оно и было, но теперь я Им спасенная и страха не ведаю. Села она, лицом в коленки уткнулась, а потом спрашивает: «Пожевать нет ли чего? Умираю с голоду…» Горбушка, отвечаю, да маленько сыру. Сгодится, говорит. Отдал я ей остатки своего завтрака, она даже встала, чтоб их принять, потом устроилась на поваленном дереве, начала есть, но остановилась. Поди, и ты голодный? Ничего, говорю, нам не привыкать. Она ни в какую: нет, говорит, ты утешил меня в горести, раздели со мной и трапезу. Подсел я к ней, разломила она горбушку с сыром, а там всего-то на один зубок. «Что значит — теперь ты спасенная?» — спрашиваю. «Во мне Господь, — отвечает, — и я стану молиться, чтоб и на тебя снизошла сия благодать. Теперь Он нас не покинет и простит за все, что мы сотворили и видели». Чудно слышать от шлюхи этакие речи, но я ответил, мол, дай-то бог. Она ж продолжает: «Меня воспитали в квакерской вере, но в последние пять лет я утратила светоч и все прочее. Нынче Божьей милостью он вновь во мне зажжен».

В: И ты поверил лицемерью трясучей девки?

О: Поверил, сэр. Она говорила искренно. Так ни одна актриса не сыграет, куда там.

В: М-да. Однако продолжай.