Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Мы считаем, что художественный строй владимирской иконы с разработанным образом моленного предстояния также соответствует композиционному строю тропарей Филофея.

Трехчастная композиционная схема обращений тропарей Филофея действительно имеет определенную параллель с композицией Деисуса. Однако при общности основной идеи деисусной композиции исследователи отмечают различную ее трактовку[797]. Так, в решении деисусного чина Благовещенского собора Московского Кремля (1405 г.) замысел Феофана Грека определяется «драматической коллизией между суровым Христом, не склонным никого прощать, и молящимися о прощении святыми». В своем деисусе Феофан подчеркивает не столько момент всепрощения, сколько мольбу святых

[798]. На Руси только Андрей Рублев вложил совершенно новый смысл в старые традиционные формы деисусной композиции. Это прежде всего сказалось в новом истолковании образа Христа с подчеркнутым человеческим началом, с «желанием вникнуть в душу человека и понять его»[799]. Спас Андрея Рублева — образ учителя, защитника истины, идущего навстречу человеку, милующего. В этом ключе решена композиция владимирского списка с проникновенным образом младенца-Христа, целиком откликающегося на моление, принимающего его и разрешающего.

Гимны и молитвы, написанные по случаю тех или иных общественных нужд — голода, болезней, вражеских нашествий, — занимали значительное место среди произведений Филофея. Такие каноны, как «В усобных и иноплеменных бранях», «На поганые», не входили в определенные дни годового цикла и исполнялись нерегулярно — от беды к беде[800]

. Именно в этой злободневности видят исследователи главную причину широкого распространения гимнов и молитв Филофея на Руси: «подобные произведения, конечно, могли иметь приложение и в тогдашней исторической ситуации на русской земле, страдавшей от татар и от ужасов черной смерти»[801]. Каноны и молитвы Филофея (например, «За князя и за люди, егда исходити из града противу ратным»), вероятно, звучали и осенью 1380 г., когда князь Дмитрий Иванович шел с войском против армии Мамая. Их, судя по летописным данным, пели пятнадцать лет спустя, когда к Москве приближался Темир-Аксак[802].

В летописной повести о переносе в Москву знаменитой древней иконы «Владимирской Богоматери» XI в., приведенной в Московском летописном своде конца XV в., можно проследить ту же трехчастность, которая отмечалась выше в построении тропарей Филофея. Летопись подробно рассказывает о действиях митрополита Киприана — главного проводника поэзии Филофея на Руси. Перед тем как идти во Владимир за иконою, «Киприян же митрополи заповеда всем людем поститься и молитеся и молебны лети». «Сия (икона. — Н. М.) бо избавляет все Христианы от глаза и от пагубы, от труса и потопа, от огня и меча и от нахождения поганых и от нападения иноплеменных и от нашествия ратных и от междусобныя рати…» — в этом перечислении узнаются названия многих канонов и молитв Филофея, списки которых восходят к концу XIV в.

Встречая икону близ Москвы, «изыде весь град в сретение ея, митрополит Киприян с кресты и иконами и кандилы…» Далее летописец приводит молитву, с которой обратился к иконе митрополит и все люди: «О, всесвятая владычица богородице, избави нас от нахождения безбожных Агарянъ… защити князя и люди от всякого зла, заступи град сей и всяк град и страну… Избави нас от нахождения иноплеменнихъ, от поганых пленения, от огня и меча их и от напрасного убиения…»

Затем, как бы имея в виду вторую часть разобранного нами ранее трехчастного строя — диалог богоматери и Христа — летописец пишет: «…благоприятным молением к сыну своему и богу нашему свободи…» В строках летописи мы находим и третью часть триптиха — ответ на моление. Он присутствует и в последующих событиях (уход войск Темир-Аксака), в словах митрополита Киприана, напоминающего великому князю о благодарности за «милость» (ответ на молитву): «…не подобати, о сыну, забвене быть милости и помощи святыя богородици и заступлению на роде человечьстем, да не останется без праздника бывшее силе преславное чудо богоматери пред отчима нашима»[803]

.

Можно думать, что автор владимирской иконы был не только современником, но и участником этой встречи древней иконы, несомненно переживавшим общественный, патриотический смысл событий. Чуткий художник воспринимал и эстетическую сторону происходящих перед иконой «действ», улавливая их глубокую взаимосвязь со словами молитв и музыкальными ритмами гимнов. В художественной ткани его произведения органично слились музыкальность линейных ритмов и композиционного строя и образ молитвенного предстояния-обращения. Оно как бы вобрало в себя и само стало результатом глубокого понимания синтеза средневековых искусств: литературы (слова молитвы) музыки, сценического «действа». Эта икона, входя в живописный комплекс интерьера собора, была не просто составной его частью, а неотъемлемым звеном сложной системы взаимодействия средневековых искусств, их взаимопроникновения и взаимовлияния.