Купание в пруду под дождем

Мне кажется, что-то подобное случилось и с Василием Андреичем. Своим поступком он возвращает себе себя. И тем самым понимает, как поступить. Его естественная энергия, столь привычная к тому, чтобы пестовать только самого Василия Андреича, оказывается перенаправлена. Изъян превращается в сверхсилу. (Бык, собравшийся пронестись сквозь посудную лавку, перенаправлен на дом под снос.)

И вот, наблюдая за самим собой в действии, видя щедрого, самоотверженного человека, Василий Андреич растроган и переживает «какую-то особенную, не испытанную еще никогда радость», радость, которую я связываю с тем, что он наконец отряхнул с себя то существо, какое всегда стесняло его. Василий Андреич распознаёт эту новую версию себя самого, чувствует «особенное торжественное умиление» и плачет.

Вот оно, «преображение».

Этот процесс в Василии Андреиче напоминает мне другое литературное преображение – Скруджево. Скруджем руководят призраки, они ведут его назад во времени по его жизни. Ему показывают его самого – одиноким мальчонкой, брошенным на рождественских каникулах; молодым влюбленным; тем, кого наниматель одаряет добротой. Призраки ни во что не превращают Скруджа – они напоминают ему, что он когда-то был другим. Когда-то он был тем, кто чувствует не так, как ныне, и те давние люди все еще живы в нем. Призраки, можно сказать, вновь подключают тех прежних людей к жизни.

Василий Андреич вспоминает, как в прошлом был другим, – был тем, кто, столкнувшись с трудностью, справляется с ней своим трудом. Неутомимый работник – лучшее в Василии Андреиче, и этот работник возвращается к делу. Но Василия Андреича просветило у того чернобыльника. Теперь, когда Никита заявляет, что собрался помирать, Василий Андреич способен его услышать

и подготовлен к ответу: «Да, я знаю, я тоже» – Василий Андреич, чернобыльник и Никита в равной мере бессильны и обречены на гибель. Таким образом границы Государства Василия Андреича расширяются так, чтобы включить в себя и Никиту. Василий Андреич по-прежнему действует в своих интересах, однако Никита теперь стал колонией Василия Андреича, и действия в пользу Никиты видятся ему естественными – как будто это действия в пользу самого Василия Андреича, – а потому Никита получает все блага этой (замечательной) энергии.

Это чудесно, что преображенный Василий Андреич остается… в общем и целом Василием Андреичем. Подумывает, не укрыть ли коня, однако не готов потревожить «радостное состояние», в каком теперь оказался. Он по-прежнему какой есть, по-прежнему доволен собою, все еще радуется себе самому, все так же эгоистичен и горд. (Вон как здорово он спасает людей!) Толстой сообщает нам, что, сказав: «Небось не вывернется», Василий Андреич «говорил, <…> что он отогреет мужика, с тем же хвастовством, с которым он говорил про свои покупки и продажи».

Но что-то изменилось. Пока укрывает собой Никиту, мы видим, как он перебирает тот же список, что и в части VI, однако там этот список Василия Андреича радовал, а теперь нет. Теперь предметы в том списке он отбрасывает или меняет, один за другим. Все еще склонен к мысленному торжеству (однако триумф его теперь состоит в том, что он спасает Никиту). Более не бесчестен – как раз наоборот («Я сам про себя знаю, что знаю»). В части VI он доходит до разговора с Никитой; теперь же радуется тому, что неотделим от Никиты («он – Никита, а Никита – он»), и рассуждает, что, пока Никита жив, он, Василий Андреич, тоже жив, поскольку они теперь одно. Вспоминает, каким человеком был, как хлопотал из-за денег. Тот Василий Андреич «не знал, в чем дело», однако вот это новое существо знает, каким он стал.

Хорошим человеком был бы Василий Андреич, если б нашелся кто-нибудь такой, кто ежедневно замораживал бы нашего героя до смерти.

Толстой предлагает нечто радикальное: нравственное преображение, когда оно происходит, случается не через полное переиначивание грешника или замену его привычной энергии на некую чистую новую, а перенаправлением (той же самой) энергии.

Сколько же облегчения в этой модели перемены. Что еще есть у нас помимо того, кем мы родились и жили до сих пор, помимо того в нас, что нас выручало (и порабощало)? Допустим, вы беспокоитесь так, как мало кто на белом свете. Если это беспокойство направлено на чрезмерную личную гигиену, вы невротик. Если же направить его на беды глобального потепления, вы пылкий активист-визионер.

Чтобы творить добро, ни к чему становиться совершенно другим человеком; достаточно просто подправить себе воззрения – и природный поток двинется в нужную сторону. Незачем отказываться от своих сил или раскаиваться в том, какие мы или чем нам нравится заниматься – или что мы умеем делать хорошо. Это наши кони; нужно лишь впрячь их в нужные, кхм, сани.