Читаем Купание в пруду под дождем полностью

Купание в пруду под дождем

Василий Андреич помирает, и мы становимся свидетелями длинного внутреннего монолога (стр. 46–48), завершающего часть IX. Когда же приходит черед Никиты, нам предлагают лишь голый факт его смерти, («Помер он только в нынешнем году дома, как желал, под святыми и с зажженной восковой свечкой в руках»), но ни слова о том, что он при смерти чувствовал. Автор ставит ширму и говорит, что нам придется подождать своей кончины и выяснить, «разочаровался ли он, или нашел там то самое, что ожидал».

Как-то раз я преподавал небезупречную, однако достойную повесть Гоголя «Невский проспект», и одна студентка сказала, что повесть ей не понравилась, потому что она сексистская. Я отозвался вопросом, на редкость заряженным педагогической мудростью: «Где именно?» И она показала нам всем, где именно, приведя два примера из рассказа, где персонажа обижают. Когда обидели мужчину, Гоголь забрался своему герою в голову и показал нам, как этот герой откликнулся. Когда же обидели женщину, рассказчик через третье лицо влез в повествование и отпустил шуточку на ее счет.

Затем я предложил ученикам представить, какой вышла бы повесть, если бы Гоголь проследил за справедливостью и дал женщине возможность внутреннего монолога. Повисла тишина, а затем все вздохнули / улыбнулись, и мы разом увидели, какая бы повесть получилась: столь же сумрачной и странной, однако более смешной и честной.

Итак, да, повесть сексистская, но сказать об этом можно и иначе: у повести имеется технический изъян. Этот изъян можно (вернее, можно было б, живи Гоголь до сих пор) исправить. Сексизм, который углядела моя ученица, в тексте, несомненно, есть, и проявлялся он вполне предметно – в виде «предубежденного повествования».

Я бы сказал, есть во всем этом некий единый посыл: в любом рассказе, страдающем от того, что видится нравственным промахом (сексистском, расистском, гомофобном, трансфобном, морализаторском, присваивающем, производным от другого произведения писателя и так далее), если достаточно пристально в него вглядеться, найдется технический сбой, и если этот сбой устранить, рассказ (всегда) улучшается.

Здесь претензия, вокруг которой мы топчемся («Толстой, кажется, классово предубежден» [49]), преобразуется – если задать вопрос «Где именно?» – в нейтральное и более внятное техническое наблюдение: «По крайней мере, в двух местах: когда Никита возвращается домой из больницы и в соответствующих сценах смерти; в тех обстоятельствах, где Толстой дает Василию Андреичу внутреннее слово, Никите в нем отказано».

Такую чудесную повесть, как «Хозяин и работник», следует принимать с благодарностью – за всю ее красоту.

Однако есть в этом некоторое удовольствие – придираться к нему просто из гнусного желания методологической возни.

Итак: можно ли представить себе вариант части X, в которой Никите предоставляются те же повествовательные возможности, какими Толстой наделил Василия Андреича в подобных же обстоятельствах?

Такой вариант мог бы начаться со сцены, где Никита лежит в больнице сразу после спасения и размышляет. Тот Никита, с которым мы познакомились, Василия Андреича давно раскусил. Считал хозяина постоянной величиной: упрямым, самонадеянным, пропащей душой, человеком, под кого надо подлаживаться и кого терпеть. Что думает Никита о Василии Андреиче теперь? Потрясен? Растерян? Как усваивает то, что Василий Андреич пожертвовал жизнью ради него, Никиты, «простого» крестьянина? Всю повесть напролет Василий Андреич Никиту недооценивал, но, по правде говоря, и Никита недооценивал Василия Андреича. На какие мысли и чувства могло натолкнуть Никиту это осознание?

Можно было б переработать и последний абзац – попытаться сделать его столь же откровенным и всеведущим, как текст в конце части IX, описывающий смерть Василия Андреича.

Неплохое упражнение, между прочим, если вы готовы.

Да, вот такое вам упражнение: перепишите часть X.

Напишите ее, как Толстой. Побольше, так сказать, фактов. Ха-ха.