Купание в пруду под дождем

А бывает и иначе: последовательностью событий, которые кажутся нам правдивыми. Спесивый помещик настаивает на том, что сам поведет сани в буран, сбивается с пути и сваливает вину на крестьянина. Я: «Ага, так оно в мире и бывает иногда». «Фундаментальная точность восприятия» здесь помогает мне довериться автору и втянуться в повествование.

В этом, грубо говоря, и есть суть «реализма»: есть окружающий мир, и писатель делает так, чтобы его история на этот мир походила.

Но, как нам известно, реализмом все убедительное не исчерпывается. Рассказы Чехова, Тургенева и Толстого, которые мы успели прочесть, плотны и театральны, в них невероятно многое решают избирательность, умолчание и формовка персонажей. Существовала ли вообще самозабвенная Оленька? А такой вот незатейливый хозяин, подобный Василию Андреичу? Ваше возвращение домой из города бывает ли столь драматически насыщенным, как у Марьи Васильевны?

Слышал я, как понятием «общепринятая действительность» описывают в этом мире набор всякой всячины, какую мы более-менее единогласно считаем истинной. Вода синяя, птицы поют и так далее. И пусть вода не исключительно синяя, птицы поют не все, а называть пением то, что вытворяют некоторые птицы, слишком общо и принижает эти звуки, соглашаться с этой общепринятостью естественно и полезно. Когда я говорю «певчие птицы сновали над простором синих вод», этот образ полезен, если вы желаете в общих чертах понимать, что там на озере происходит. Когда я говорю: «Смотрите, пианино того и гляди рухнет сверху вам на голову», – то, что мы условились именовать некий набор из дерева, слоновой кости и металла «пианино», вот это насаженное вам на шею – «головой», а направление над головой – «сверху», надеюсь, позволит вам вовремя отпрянуть.

«Реализм» использует эту нашу тягу к общепринятой действительности. Все происходит примерно так же, как в настоящем мире, а сам подход ограничивается тем, что случается обычно, – тем, что физически возможно.

Но рассказ может быть правдивым, и если выходит за рамки общепринятой действительности – если происходящее в нем не случалось на самом деле и случиться не могло.

Задай я вам сочинить рассказ, в котором персонажи – мобильный телефон, пара перчаток и упавший листик – болтают, сидя в тачке на подъездной дорожке у какого-нибудь дома в предместье, мог бы такой рассказ быть правдивым? Да. Он мог бы оказаться правдивым в том, как сам на себя откликается, как отзывается на обстоятельства действия, на то, как действие развивается в нем, – тем, как все в нем меняется, очертаниями внутренней логики, отношениями между элементами.

При должном старании тачка, в которой навалено всякого, может стать целой системой смыслов и сообщить много правды о нашем мире, и кое-что из этой правды с привычным реалистическим подходом и сказать-то было б невозможно. Такая система наполнилась бы смыслом не благодаря правдоподобию или точности исходных вводных, а благодаря тому, как она откликается на эти исходные вводные, то есть как она с ними обращается.

Если писатель придумывает некое странное событие, а затем позволяет миру вымысла откликнуться на это событие, мы знакомимся с тем, что можно было б назвать психологической физикой вымышленного мира. Каковы там законы? Как все происходит? Такие рассказы кажутся нам правдивыми и сущностными в той мере, в какой психологическая физика вымышленного мира ощущается похожей на психологическую физику нашего мира.

И вот теперь приступим к «Носу».

Иван Яковлевич, завтракая, обнаруживает в хлебе нос. («Solid!» – восклицает он в переводе Струве. В переводе Пивиэра и Волохонской – «Firm!» [51]) Он «удивлен» – мы бы тоже удивились.

Нос в хлебе – стартовое странное событие. Теперь мы ждем, как этот вымышленный мир (в этом случае – мир Ивана Яковлевича и его супруги Прасковьи Осиповны) на это откликнется. Вот где возникнет смысл всего рассказа – не в факте носа и хлеба, а в том, как на это откликнется представленная нам супружеская чета. Мир, где в буханке хлеба может найтись нос, – не наш, но все-таки это некий

мир, в нем должны быть свои законы, и мы ожидаем узнать, каковы же они.

Прасковья Осиповна не удивлена, она прекрасно знает, откуда в хлебе взялся нос: цирюльник Иван Яковлевич отрезал его у клиента.

На миг мы принимаем это обвинение. Нос – вот он, отдельный от лица; нос этот «чей-то знакомый»; Иван Яковлевич – цирюльник; обвинение выдвигает его же дорогая жена.

Но как-то не склеивается.

Будь я Иваном Яковлевичем, я бы сказал что-то такое: «Милая, погоди, подумай сама. С чего бы мне отрезать клиенту нос? Но пусть бы я даже отрезал его, как принес бы домой? А если б и принес, зачем мне класть его в тесто, которое, если прикинуть, вчера вечером, когда я пришел, еще и готово не было. И вдобавок, как тебе удалось не заметить этот нос, когда ты нынче утром месила тесто?»