Купание в пруду под дождем

Нашего рассказчика привлекает негибкий и вместе с тем неточный литературный формализм. Рассказчик склонен поучать, высокомерен и переоценивает свои интеллектуальные возможности и обаяние. Приобняв нас за плечи – изо рта у него при этом попахивает странновато, – он (неловко, помпезно, с вопиющими ошибками) приглашает нас, равных ему знатоков, вместе с ним посмотреть свысока на его непритязательных персонажей. («Взгляните, друг мой, на этих бестолковых простых смертных, столь не похожих на нас с вами».) В результате мы начинаем коситься на рассказчика – «Кто он, этот малый?» – и тому, что он говорит, не доверяем. Стремление рассказчика задействовать литературные приемы, какие он подсмотрел в других рассказах, но бессилен воплотить (пример – вот это бестолковое отступление) и его неспособность предъявить ожидаемое изумление от излагаемых им же странностей делает его частью чудно́й системы, которую он описывает, пусть и кажется, будто он выше нее и ее оценивает. Цель этой попытки возвыситься – желание быть выше всех этих Иванов Яковлевичей и Прасковий Осиповн. Но поскольку рассказчик не справляется, мы помещаем его рядом с ними – или даже ниже. Он решительно не Гоголь, но Гоголем создан, это еще один персонаж повести – функционер, стилем своей прозы несознательно показывающий себя не таким уж важным и смышленым, каким сам себя мнит.

Итак, Иван Яковлевич странен, странна и Прасковья Осиповна, а теперь вроде бы и рассказчик.

Но, сами понимаете, не странен кто ж?

Сказовая традиция (американские варианты ее мы видим у Марка Твена, Джона Кеннеди Тула, у комедиантки Сары Кэннон в образе Минни Пёрл, Саши Бэрона Коэна в образе Бората, Рэйна Уилсона в роли Дуайта Шрута [53]) испытывает на прочность представление о том, что беспристрастный, объективный, всеведущий рассказчик вообще существует в настоящем мире. Забавно воображать, что такой человек бывает, и писатели замечательно пользовались этим представлением – среди них и Чехов, и Тургенев, и Толстой, – однако, по мнению Гоголя, им это удавалось ценой некоторых потерь в правдивости. Любую историю кто-то да рассказывает, а раз у любого человека есть точка зрения, всякая история повествуется недостоверно (изложена субъективно).

А раз всякое повествование есть повествование недостоверное, как говорит нам Гоголь, давайте повествовать недостоверно в свое удовольствие.

Такое вот отражение теории относительности в прозе: никакой фиксированной, объективной, «правильной» точки зрения не существует; неустойчивый рассказчик описывает неустойчивым тоном поступки некоего ансамбля неустойчивых персонажей.

Иными словами, все как в жизни.

Даглас Ангер, один из моих давнишних преподавателей в Сиракьюс, предложил свою модель общения человека с внешним миром.

По мнению Дага, когда два человека разговаривают, у каждого над головой висит, как в комиксах, пузырь, в который напиханы сокровенные надежды этого человека, его проекции, страхи, давние тревоги и тому подобное. Человек А говорит, человек Б слушает, ждет своей очереди ответить, но то, что человек А говорит, поступает в комиксный пузырь человека Б и там коверкается.

Допустим, в пузыре человека Б битком угрызений совести, поскольку он(а) забыл(а) позвонить матери в день рождения и брат человека Б укорил его / ее эсэмэской. Когда человек А говорит: «Мне на следующей неделе предстоит произнести речь», – человек Б, думая о грубостях, какие только что понаписал ему / ей брат, отвечает (из своего пузыря): «Люди бывают очень резки». Человек А, чей пузырь переполнен тревогой за грядущее выступление, слышит: «Да, ты, скорее всего, облажаешься», – и хмурится. Человек Б думает: «Ну прекрасно, человек А хмурится, потому что видит, какая я дрянь, забыл(а) о мамином дне рождения» [54].

Есть только один мир – тот, который мы создаем своим умом, и предрасположенности ума определяют, какого рода мир мы видим.

Женщина, живущая в крошечном домике на ранчо, одержима мыслью, что у нее жухнет трава, и при поездке в Версаль восхищается преимущественно газонами.

Мужчина-подкаблучник в скверном браке отправляется на спектакль и не может отделаться от мысли, до чего жена его похожа на Леди Макбет.

Такова есть жизнь.

Вообще-то нет, говорит Гоголь, такова жизнь и есть.