Купание в пруду под дождем

Это вполне красиво. Рассказ накапливал смыслы вплоть до последней своей строки – и даже до пустого пространства после. Как уже было сказано обо всех хороших концовках, эта создает целый дальнейший мир других убедительных возможностей. Оленька могла бы, в конце концов, осознать свое угнетающее поведение и исправиться, тем самым постигнув истинную любовь. Саша мог бы удрать из дома или прикончить Оленьку, пока та спит. Он мог бы подчиниться ей (деваться ему некуда, как ни крути), озлобляясь с годами все больше, а затем провести остаток жизни, сторонясь чего угодно, что похоже на удушающую влюбленность.

Некоторые читатели (включая Толстого) пытались увидеть в «Душечке» рассказ о женщинах – какими женщинам надо или не надо быть, высказывание об определенных подобострастных женщинах, для кого источник самоопределения – исключительно мужчины. Думаю, в этом кроется недооценка. На мой взгляд, «Душечка» – рассказ о присутствующей в каждом из нас склонности неверно понимать любовь как «полное растворение в», а не «полную коммуникацию с». Могла бы Оленька быть мужчиной? Конечно. Мысль о том, что «Душечка» – рассказ о женщинах, о чем-то присущем именно женщинам, уникально свойственном женщинам, – противоречит самому рассказу, который подает Оленьку как аномалию. Поэтому-то рассказ есть и он об Оленьке: уж очень редкая эта ее черта. (Другие женщины в городе любят иначе.) Не о женщинах этот рассказ – и не о «женщине», – а о человеке, человеке с определенной манерой любить, и рассказ ставит вопрос, плодотворна и исключительна ли такая манера любить или же своеобразна и достойна сожаления, редкое святое качество или недоразвитое и мерзкое.

Чехов размещает посреди комнаты некое явление этого мира и приглашает нас походить вокруг, разглядеть это явление со всех сторон. Мы видим Оленьку любящей, и под определенным углом это красиво: в таком варианте эго исчезает, и остается лишь нежная, самозабвенная забота о возлюбленном. Под другим углом мы видим ужасное применение одномерной разновидности любви, какая обкрадывает любовь на ее неповторимость: Оленька, дурында, кормится, как вампир, любым, кого назначит своим возлюбленным.

Мы видим такой способ любить как мощный, сосредоточенный, чистый, он отвечает на любые вопросы с неколебимой щедростью. Мы видим его и как слабый: истинная независимая самость Оленьки не проявляется совсем, Оленька сливается с образом любого мужчины, оказывающегося поблизости.

Это настраивает нас на определенный мысленный лад. Мы толком не понимаем, что думать об Оленьке. Или, думая о ней много разного, не понимаем, как ее оценивать.

Рассказ словно бы спрашивает: «Хороша эта черта в ней или плоха?»

Чехов отвечает: «Да».

В миг нашего пробуждения начинается история: «Вот я. У себя в постели. Труженик, хороший отец, приличный муж, парняга, старающийся изо всех сил. Ой-ёй, спина-то болит. Может, из-за этого дурацкого спортзала».

И вот так нашими мыслями создается мир.

Ну или, вернее, некий

мир.

Это сотворение мира посредством мышления естественно, здраво, дарвинистично: мы занимаемся этим ради выживания. Вредно ли это? Ну да, поскольку мы мыслим так же, как слышим или видим: в узких пределах, способствующих выживанию. Не видим и не слышим всего, что можно было б увидеть и услышать, а лишь то, что видеть и слышать нам на руку. Мысли наши ограничены так же – и у них такие же узкие задачи: помочь мыслителю выжить.

У этого ограниченного восприятия есть неудачный побочный продукт: эго. Кто пытается выжить? «Я». Ум берет бескрайнюю единую целостность (Вселенную), выбирает один малюсенький фрагмент ее (меня) и начинает излагать с этой позиции. И вот так эта сущность (Джордж!) становится настоящим, и он (опа!) обнаруживается аккурат в центре Вселенной, и все происходит в его кинофильме, так сказать; этот кинофильм – и для него, и о нем. Так возникает нравственная оценка: что хорошо для Джорджа, то… хорошо. Что для него плохо, то плохо. (Медведь сам по себе ни хорош, ни плох, пока с голодным видом не направляется к Джорджу.)

В каждый миг нас от окрестных предметов и явлений, как мы о них думаем и каковы они в действительности, отделяет пролив заблуждения. И вот пожалуйста – мы уже путаем мир, который создали усилием мысли, и мир действительный. Зло и всякие расстройства (или, во всяком случае, несносное поведение) возникают пропорционально тому, насколько крепко человек верит, что его проекции безошибочны, и энергично действует в соответствии с ними.