Купец и русалка

Ольга Павловна хотела еще что-то сказать, но в дверь решительно постучали, твердо и сильно скрипнули башмаки по рассохшемуся полу, и, не дождавшись, пока ему ответят, вытирая платком очки, вошел человек, при взгляде на которого у Елены Антоновны вдруг потемнело в глазах, как это бывает при внезапном наступлении грозы. Он был очень худощав, с широкими плечами, высок и привлекал к себе сразу, без малейшего старания. Лицо его было серьезным, немного сердитым, с крупным носом и блестящими из-под густых бровей глазами. Яркая улыбка появилась на секунду на этом лице и сразу исчезла.

– Ну-с, как вы сегодня? – мягко произнес он, не замечая Елены Антоновны. – Заснуть удалось вам?

– Вот, доктор, пришла моя Лялечка… Я вам говорила…

– Пришла? – приподняв брови и словно бы сильно удивившись, переспросил доктор и протянул Елене Антоновне горячую руку. – Ну, что ж. Благодарствуйте, что заглянули.

Она угадала, что он презирает её и не собирается скрывать этого, но, дотронувшись до его руки, Елена Антоновна забыла о том, что можно было бы и обидеться на эту откровенно-презрительную интонацию. Она отдалась ему сразу же: душой, телом, мыслями, вся. И целая жизнь с жалким, маленьким прошлым, где было наделано столько ошибок, жестокостей, глупостей, упала под ноги ему и притихла. Она же почувствовала одно: как леденеет и стягивается кожа на голове.

На похоронах Ольги Павловны опять струилось и накрапывало с неба, серого, высокого. Худощавый, с уставшим, осповатым лицом батюшка произнес: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ныне и присно и во веки веков. Аминь», медленно и торжественно перекрестил гроб, который тут же опустили в яму, и собравшиеся принялись бросать туда мокрую черную землю. Елена Антоновна, распухшая от бессильных слез, отупевшая, смотрела, как золотистая крышка гроба быстро чернеет, и дикая мысль, что мать может очнуться внутри черноты и заново там умереть, пришла в её голову.

Доктор Терехов, стоящий рядом, наклонился к её намокшей черной шляпе.

– Я на извозчике, – сказал он негромко. – Давайте я вас подвезу.

Она, как овечка, заторопилась за ним, даже не оглянувшись ни на свежую могилу, ни на кладбище, ни на церковь, где в эту минуту ударили в колокол, и полились такие важные, такие торжественные звуки, что нищие, стоящие на паперти, сорвали с голов своих шапки, открывши нечесаную и сильно засаленную седину. Он куда-то позвал её, значит, нужно идти, пока он не переменил своего решения. И она пошла. Высоко подобрав юбки, Елена Антоновна влезла в пролетку, и извозчик, оглянувшись, поглядел на её ноги в белых швейцарских чулках так хмуро и так подозрительно, как будто она перед ним провинилась. Доктор Терехов открыл зонтик. Елене Антоновне, близко увидевшей его лицо с крупным носом и блестящими глазами, стало так хорошо и жутко, что она зажмурилась на секунду, боясь, что ей снится всё это.

– Мы едем ко мне, – сказал он. – Я принял решение, понаблюдав за вами эти последние дни. И думаю, что мне ничего другого не остаётся, как только обратиться к вам за помощью. Поскольку я разные перепробовал варианты, – и он опять улыбнулся некстати, со своею внезапной яркостью, – да, все варианты попробовал я, и ни один мне не подошел. Теперь вот давайте мы с вами попробуем.

Она слушала внимательно, но с тою же тупостью, которая овладела ею на похоронах.

– У меня есть дочь, – продолжал он. – Она родилась мёртвой, я спас её чудом. Бывает, вы знаете, что пуповина… А впрочем, вам это не нужно и знать. Она не дышала, короче. И я вернул её к жизни. Жена моя тут же скончалась. При родах. Я один остался с этим ребенком. Никаких бабушек, мамушек не было. Только я один и кормилица.

Она слушала его очень внимательно.

– Эта девочка для меня значит всё. Вы, наверное, такого не понимаете, но поверьте на слово. Она очень нелёгкий ребенок. Не совсем, кстати, уже ребенок, ей скоро тринадцать лет. Привязана ко мне совершенно отчаянно. Кроме меня, ей никто и ничто не нужно. У неё развился страх, что со мною непременно случится что-то плохое и она останется одна. Поэтому она следит за каждым моим шагом. Вернее сказать, старается следить, потому что, как вы понимаете, я большую часть времени провожу на работе в больнице. Ну, и частная, разумеется, практика.

Елена Антоновна тупо кивала головой. Лицо его в полутьме, образованной тенью от зонта, было очень близко.

– Она много болела в детстве, и я решил, что пусть лучше учителя приходят к нам домой и гимназический курс Тата пройдет в домашних условиях. Может быть, это было неверным решением. – Он опять некстати, сердито и ярко улыбнулся. – Не знаю. Она растет очень одинокой, у неё нет подруг. Только я. И вся её жизнь – только я. Разумеется, я находил ей гувернанток. Но тут… – Он запнулся и искоса взглянул на её покорное, расслабленное лицо. – Да вы слушаете меня или не слушаете?

Елена Антоновна опять закивала.