Купец и русалка

Не Тата беспокоила Елену Антоновну. Плевать она хотела на Тату, родившуюся мертвой, и, хотя Терехов утверждал, что вернул её к жизни, он, может быть, и ошибался. Вернуть-то вернул, но ведь не до конца! Душа у девчонки какая-то дикая – наверное, мертвый огрызок застрял внутри, глубоко, – и борьба за отца в ней стала свирепой единственной страстью. Елене Антоновне ни разу не пришло в голову, что в этой страсти, в этой постоянной борьбе Тата точь-в-точь повторяет её саму. Она и не помнила того времени, когда ей хотелось ломать да крушить. Теперь – что бы ни делала она, о чем бы ни думала – блаженство её заливало. Блаженство. Вот он в кабинете читает газету или за обедом ест суп. Но от того, как шуршат страницы этой газеты под его сильными пальцами, или звякает суповая ложка, или трещит раскрываемая им накрахмаленная салфетка – от этого плакать хотелось. Елена Антоновна слезы глотала. Счастливые, светлые слезы. С самого утра, когда она, отодвинув занавеску, наблюдала за тем, как Григорий Сергеевич надевал перчатки, усаживался в пролетку, ярко улыбался, кивал головой извозчику, и до той минуты, – ровно в половине седьмого вечера, когда горничная, топая каблучками, бежала открывать и он появлялся в проёме двери с усталым лицом, – она не забывала о нём ни на секунду. Нужно было заниматься с Татой французским или читать ей вслух – она занималась французским и читала, а он стоял перед глазами, и она чувствовала, как он дотрагивается до её руки, случайно, разумеется, дотрагивается, но нежно, да, нежно и властно. Терехов требовал, чтобы они с Татой ходили на каток, и они ходили, несмотря на Татины истерики, а там, на катке, под музыку духового оркестра, она уносилась, летала, забыв, что неловкой, озлобленной Тате нужна её помощь. Только в детстве Елене Антоновне бывало так хорошо. Она не понимала одного, и это одно временами начинало так сильно мучить её, что земля загоралась под ногами: как он обходится без женщины? Красивый, вполне молодой, волосатый (однажды увидела, как Терехов, весь намыленный, выбежал в белом полотенце из ванной на крик своей дочери, и его поросшая густыми волосами мускулистая грудь начала с тех пор сильно возбуждать Елену Антоновну) – как же он живет без женщины? Когда дом затихал и даже неугомонная Тата успокаивалась в старом продавленном кресле – она редко спала в кровати, – Елена Антоновна прокрадывалась к двери его спальни и вслушивалась: не произнесет ли он во сне женское имя, не скрипнет зубами? Но нет, ничего. Ровно шелестели страницы книги, которую Григорий Сергеич читал, потом слышался глубокий влажный зевок и гасла лампа. Он, стало быть, и не страдал и не мучился. Елена Антоновна, презирающая отсталость и мракобесие, решилась даже на то, чтобы сходить к гадалке. Гадалка жила в центре Замоскворечья, была очень рыхлой и толстой. Когда поднялась она с шелкового диванчика навстречу Елене Антоновне, тело её так тяжело заколыхалось под черной шалью, что стало казаться, как будто под шалью надулись огромные скользкие волны. За две минуты она выманила у Елены Антоновны золотой браслетик, подаренный ей одним студентом, подпольщиком тоже, которого тамбовские поселяне едва не забили до смерти, и он переехал куда-то подальше, сменил даже имя. Спрятав браслетик в недрах своего жаркого тела, гадалка слегка пожевала губами и голосом, влажным, тяжелым, сказала:

– Погубишь себя. Нырнешь и не вынырнешь.

И сколько ни билась Елена Антоновна, сколько ни умоляла гадалку разъяснить эти слова, та только махала потными жирными руками, и ладони её казались слегка лиловыми. Иногда Елене Антоновне становилось невмоготу, и она всерьез начинала думать, что нужно соблазнить Терехова – да, просто-напросто соблазнить, прийти к нему ночью, – но всякий раз опоминалась: а что, если после этого он выгонит её и наймёт другую гувернантку?

Восьмого марта, вечером, Тата вдруг почувствовала себя плохо, забралась в постель, чего никогда не делала, обмотала волосы вокруг лба, чтобы так сильно не болела голова, и подозвала к себе Елену Антоновну. Дикие глаза Таты смягчились, и ничего не было в них, кроме обыкновенного детского страха.

– Я очень заболела, – сказала она. – Наверное, скоро умру. Я боюсь умирать. Потому что, когда я умру, папа тоже умрет. Вы ведь знаете, что папа тоже умрет? – Глаза её пытливо блеснули, но тут же погасли. – Так что не надейтесь. Он никому не достанется. – Она перевела дыхание, облизнулась. – Вы, наверное, хотите, чтобы он женился на вас? Ну, это вы оставьте. Это просто глупые ваши хитрости, больше ничего. Я ведь совсем не сумасшедшая, как многие думают. Я просто вас всех ненавижу. А кто вы такая? За что вас любить?

– Что вы говорите!

– Как будто бы все остальные не так? – задыхаясь, продолжала Тата. – Все всех ненавидят. И все это знают. И нас с папой тоже ведь все ненавидят. Они бы хотели так сильно любить, как мы с папой любим друг дружку, а не получается, сил у них нет. Поэтому и ненавидят. Завидуют.