Однимъ словомъ, веселье тогда было полное, широкое, и мы, слушатели ныншнихъ хоровъ, можемъ имть о хор того времени самое смутное представленіе. Древніе старики и старухи помнятъ, разсказываютъ. Остались, конечно, и записки того времени, памятники. Съ разсказовъ такихъ стариковъ и старухъ да по запискамъ того времени и пишемъ мы свою повсть.
У Павла Борисовича хоръ состоялъ изъ двнадцати очень хорошенькихъ и большею частію молоденькихъ крпостныхъ двушекъ и семи пвцовъ, изъ которыхъ шесть были тоже крпостными, а седьмой, ужасающій басъ, былъ нанятъ и получалъ двадцать рублей въ мсяцъ жалованья, «мсячину», то есть паекъ, отпускаемый разъ въ мсяцъ, и платье, не считая подарковъ отъ барина и его гостей. Зуботычины, «звонкое прикосновеніе арапника» и затрещины — въ счетъ не шли. Въ числ хора была одна старуха, когда-то знаменитая пвица и плясунья; она состояла чмъ-то врод хормейстерши, надзирала за двушками пвицами, блюла чистоту ихъ нравовъ и имла довольно широкія полномочія, до права «вспрыснуть» включительно. Старуху эту звали Матреной Карповной; она носила шелковыя платья и имла право садиться передъ бариномъ, конечно, во время пнія только. Два взрослые сына Матрены Карповны были на вол и служили въ Петербург, а дочь была замужемъ за чиновникомъ межевой канцеляріи.
Хоръ вошелъ и занялъ мсто въ углу большой съ хорами и колоннами залы. Одты пвицы были въ разноцвтные шелковые и бархатные сарафаны, въ кисейныя рубашки съ прошвами, а мужчины — въ синіе чекмени и казацкіе шаровары съ красными лампасами. Матрена Карповна подошла къ барской ручк, поклонилась гостямъ и вернулась къ хору.
— Мою любимую, — «Красотку!» — громко приказалъ Скосыревъ, выходя въ залу со стаканомъ пунша. Гости слдовали за нимъ, звеня стаканами, шпорами и громко переговариваясь.
— Вниманіе, господа: сейчасъ чудную псню пропоютъ мои двки, — проговорилъ Скосыревъ.
Впереди хора помстился гитаристъ Тишка, взялъ аккордъ, топнулъ ногой, и Матрена нсколько хриплымъ, но все еще сильнымъ контральто запла только что вошедшую тогда въ моду псню.
Хоръ подхватилъ, и заунывная мелодичная псня полилась по комнатамъ.
Псня эта понравилась гостямъ. Богатый, очень толстый, грузный помщикъ Злотницкій подошелъ къ Матрен, поцловалъ ее и обернулся къ Скосыреву.
— Павелъ Борисовичъ, можно подарокъ сдлать твоей Матрен?
— Сдлай одолженіе, это твое дло.
Злотницкій досталъ изъ бумажника «бленькую» и подалъ Матрен, а пачку мелкихъ депозитокъ бросилъ въ группу пвицъ и пвцовъ.
— Веселую, живо! — крикнулъ Скосыревъ. — Наташка, впередъ плясать!
Хорошенькая статная блондинка вышла впередъ, подбоченилась, дождалась псни и плавно, сперва лебедью, прошла вокругъ, потомъ изогнула станъ, притопнула ножкой въ красномъ сафьянномъ башмак и понеслась подъ звуки лихой псни, махая платочкомъ, свивая и развивая станъ, легко скользя по паркету. Толстый Золотницкій не вытерплъ, притопнулъ, выбжалъ на встрчу Наташ и пошелъ передъ нею, помахивая и присдая.
Запыхавшаяся, красная, какъ алое сукно, остановилась Наташа и, улыбаясь, влажными глазами смотрла на барина, ожидая отъ него ласковаго слова, одобренія. Гости апплодировали ей и шумно выражали восторгъ.
— Плохо, — недовольнымъ тономъ проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Вотъ Матрешка лтъ пятнадцать тому назадъ плясала, такъ плясала, это вотъ пляска была! Помнишь, Матрешка?
— Что было, то прошло, батюшка баринъ, и быльемъ поросло, — со вздохомъ отвтила Матрена. — Ныншнимъ такъ не плясать, тяжелы стали, больше о мамон своемъ думаютъ, чмъ о барскомъ удовольствіи. Мы, бывало, батюшка баринъ, ночи не спали, учимшись, чтобы господамъ угодить, а что побоевъ, науки принимали, такъ и не выговоришь, а нон не то.
— Учи и ты такъ, какъ тебя учивали.
— Ахъ, батюшка баринъ, какъ я ее учить буду, ежели она сичаеъ мн слово за слово! «Я, говоритъ, при барин; ты, говоритъ, меня не смешь пальцемъ тронуть».
Скосыревъ погрозилъ Наташ пальцемъ.
— Смотри у меня, быстроглазая! Выучить ее къ масляниц во что бы то ни стало, а пока пройдись ты, Матрешка, вспомни старину, покажи, какъ плясывали.