Купола в окне

Владыка и батюшки, наконец, ушли в алтарь, стало легче работать. Тем не менее, я не удивилась, когда, едва подняла руки для очередного снимка, кто-то сзади резко ударил по руке, чуть не выронила фотоаппарат. Обернулась, и увидела искаженное лицо мужчины:

– Мешаете слушать!

Ничего не ответила, хотя нужно было бы сказать: «Простите!», просто отошла от него на безопасное расстояние, и снова вскинула руки над головой: наводка, нажатие, фотовспышка.

…Понимаю, почему терпеть не могут фоторепортеров! Сама себя ненавидела в эти минуты. Но, прости меня, Господи, дело нужно было довести до конца. И я, беспрерывно бормоча про себя: «Господи, помилуй, Господи, спаси…», нажимала на кнопку.

Стоит сказать, что с этой тягостной и захватывающей фотоэпопеей постоянно забывала о больных ногах. Но, когда Богослужение закончилось, и все потянулись к дверям – собирались на Крестный ход, почувствовала, что едва стою.

Хотелось бы пройти со всеми вокруг монастыря, но – не дошагаю, факт! Дохромать бы до ворот, оттуда поснимать.

Я успела добраться до ворот, и сделать несколько снимков. Крестный ход неотвратимо приблизился, вышел священник с чашей и кропилом, целенаправленно шагнул ко мне и щедро окатил святой водой.

Откуда и силы взялись! В следующую секунду я уже была в гуще воодушевлённо поющего Крестного хода и, удивляясь сама себе, шла вместе со всеми. И хватило сил пройти весь неблизкий путь.

Глава 7. Уехать или остаться?

Крестный ход приближался к воротам, а я плелась в самом хвосте, да ещё тапок потеряла в грязи. Выловила его, выбралась на обочину, и тут кто-то крепко подхватил под локоть – сразу зашагала быстрее.

Меня подобрала группа знакомых горожан, но не успела я обрадоваться, как в душе родилась досада. Со всех сторон слышалось стройное пение молитв, а знакомые вполголоса обсуждали городские литературные новости. О том, как прошёл поэтический праздник, кто какие стихотворения читал.

Тщетно пыталась я петь молитвы, сохранять радостно-молитвенное состояние – оно таяло, как дым. Внимание цеплялось за произносимые над ухом фамилии, названия издательств. Так, находясь в самой гуще Крестного хода, перестала в нём участвовать.

Крестный ход, клубясь водоворотами, влился в монастырские ворота, растёкся по двору, тонким ручейком потянулся в церковь. Там звенели голоса монахинь – шло окончание Богослужения.

Под раскидистыми соснами во дворе монахини и паломницы накрывали на узкие деревянные столы. Столы были оббиты клеёнкой, ветерок трепал свисающие края, развевались кончики платков и шарфов паломниц.

Издалека увидела я тонюсенькую фигурку Анютки. Матушки Елены не было видно – она пела в храме.

А меня обступили знакомые:

– Поехали с нами в город!

Я молчала, раздумывая, хочется ли мне покинуть монастырь. Если честно, желалось только одного – добраться до кровати. И упасть. Закутаться в одеяло. Но можно ли сейчас, среди бела дня, одной, вернуться в келью, как в гостиничный номер?

– Устала, надо бы отдохнуть, – ответила я.

– У нас и отдохнёшь! – голоса звучали обрадовано.

– Мне нужно собраться…

– Собирайся, подождём! – голоса звучали всё настойчивей.

– Сумка тяжёлая, – я всё ещё раздумывала, – и до остановки далеко идти.

– Поможем, и дойти, и донести!

– Надо предупредить матушку Елену, – что-то во мне сопротивлялось их уговорам.

– Конечно! Мы тут подождём.

Я медленно поднималась по лестнице, и думала, что, если поеду в гости, то окончательно растеряю ощущение церковного праздника. Молитва, которая пелась в душе весь Крестный ход, почти затихла, словно пересыхающий ручеёк.

Хотя, думалось мне, можно не ехать к знакомым. В сумке лежит ключ от комнаты, которую во время учёбы снимала дочка. Хозяйка ведь будет не против, если я переночую ночь-две…

В келье собрала сумку. На обратном пути осторожно заглянула на клирос. Матушка Елена быстро шагнула ко мне.

– Не уезжайте! – матушка Елена печально посмотрела на меня, – Почему Вы собрались уехать?

– Так… устала… хотела поспать… неудобно в келье, – я виновато выдавливала слова, – все паломницы на столы накрывают, а у меня сил нет.

– Идите, поешьте, и ложитесь, отдыхайте, – матушка Елена смотрела грустно.

– Я всё-таки, наверное, поеду, – я чувствовала на плечах тяжеленный груз, который сильнее и сильнее пригибал к земле.

– Воля Ваша, – произнесла матушка, и отчаяние, будто пружина, вдруг развернулось во мне, выпрямило.

Моя воля?! Не нужно мне своей воли!! Хватит, и так натерпелась из-за неё, капризной и безжалостной.

– Я остаюсь, матушка!! – стало легко.

– Вот и хорошо, – мягко улыбнулась монахиня, и вернулась на клирос.

Вниз я сошла другим человеком.

– Матушка Елена не благословила уезжать! – ликуя, выдохнула я в лица знакомым, и они словно съёжились. Наскоро простились, ушли.

Я вернулась в храм, и ещё успела, в числе последних, приложиться ко Кресту. Помню, что добрела до столов во дворе.

После молитвы, что прочёл батюшка, мы поели, и вот я уже в келье. Закуталась в одеяло, долго не могла согреться, и, наконец, уснула.