Квартет Розендорфа

Всякий мужчина, попадающий в поле зрения Эвы, ощущает враждебность, которой веет от ее мимолетного взгляда. Исключение составляет Розендорф, которому дарованы привилегии. Может быть, потому, что он недостаточно мужествен, чтобы пробудить в ней ненависть, направленную на нас всех, — он, тоненький, как свечка, кажется, может погаснуть от слишком громкого голоса, да и чувствительность у него женская (даже в его игре есть некое кокетство, боязнь острых углов), а в глазах — какая-то нежная грусть, точно единственное хорошо знакомое ему чувство — такое, как испытывает человек, глядя на брошенного котенка под дождем… Благодаря своей женственности, Розендорф свой в тесном союзе, связывающем трех уважающих друг друга женщин, — Эву, Марту и Хильду Мозес, — а ведь каждый мужчина, оказавшийся среди них, когда они вместе, чувствует себя человеком, с чьим присутствием смиряются, не посвящая его в действительно важные дела (так чувствовал себя мой отец, единственный офицер-еврей, в офицерском клубе своего полка, где было полно антисемитов).

Все это ни в коем случае не умаляет мужественности Розендорфа — женщины липнут к нему несмотря на его внешнюю хрупкость и деликатность. Пример — Гела Бекер, твердой рукой управляющая типично немецким пансионом, она из тех сильных, решительных женщин, каких можно встретить в старинных еврейских семьях, где они уже двести лет привыкли повелевать слугами. Госпожа Бекер влюбилась в Розендорфа со страстью коллекционера предметов искусства, а если уж эдакому антиквару полюбился старинный китайский кувшин, то ни один соперник на аукционе его не остановит. Даже Хильда Мозес, которой уже поднадоело делать вид, будто ей, с ее свободными взглядами, все равно, что великий писатель не торопится на ней жениться. В тот день, когда она решится преподать Левенталю урок, надеясь, что в нем пробудится ревность и он поймет, что может ее потерять, — даже Хильда Мозес, как видно, изберет Розендорфа — единственного мужчину, создающего у нее ощущение, что она и умна и желанна, хотя причина его почтительно-бережного отношения к ней — детское его преклонение перед умницей Левенталем. Даже девочки влюбляются в Розендорфа, может быть, из-за юношеской застенчивой улыбки, появляющейся на его лице, когда он не понимает, что ему говорят. Как бы то ни было, Эва относится к Розендорфу с большой симпатией и они, кажется, пришли к некоему соглашению о том, что дружба между ними никогда не выйдет за пределы женской солидарности. Они нашли новый вид любви — без секса, без боли, без надежд — и, глядя на них издали, когда они играют вместе, улыбаясь друг другу с бесконечной ласковостью самой интимной улыбкой, какую только дозволено увидеть посторонним, можно подумать, что это брат и сестра. Тем не менее впечатление, произведенное на Розендорфа моим рассказом, было похоже не на реакцию брата, услышавшего про похождения сестры, а на боль возлюбленного, которому изменили. (Фридман удивил меня, интуитивно предугадав это. Никак не мог поверить, чтобы наш девственник понял чувством сложнейшие отношения между этими двумя людьми. Это говорит в его пользу. А себе самому стоит заметить: человек может быть ужасно болтлив и все же неглуп.)

Фридман из тех, кто должен воспринимать враждебность Эвы как некую форму протеста. Стало быть, она принимает его как одного из нас — мужчину среди мужчин, достойного ненависти. Она причисляет его к нам, к тем, кого надо покарать, а не к Розендорфу, которому отведено почетное место на нейтральной полосе между полами. Я понимаю, что упрямство Фридмана, его верность своим убеждениям, готовность сражаться за идеалы, впрочем весьма туманные, твердость взглядов в политике и других сферах — все это в глазах Эвы делает его типичным представителем враждебного лагеря. Во всяком случае, он, как и я, ощущает колоссальное напряжение, воцарившееся в квартете, напряжение, которое мы с успехом скрываем, как раздираемая конфликтом семья во время приезда высокопоставленного гостя. Квартет наш сейчас точно две враждебные армии во время перемирия: мы с Фридманом в мужском лагере, а Розендорф с Эвой — в другом.

Разница между мной и Фридманом состоит вот в чем: если я способен наслаждаться этим напряжением только когда я сам не замешан в конфликте, то он получает удовольствие именно от тех моментов, когда он и является источником напряженности. Он расцветает в атмосфере напряженности. Диалектика, которой Фридман привержен с фанатичностью, не уступающей фанатизму сторонников Агуддат-Исраэль[70] (мой дед принадлежал к ним, и я знаю, о чем говорю), учит, что все ценное рождается из столкновения между двумя противоположными тенденциями. В напряженном споре обостряется его детский ум, еще не отрешившийся от ребяческой потребности доказать учителям, как хорошо он усвоил урок. Даже ею исполнение улучшается, когда ему удается убедить себя, что есть некое диалектическое единство между правой и левой рукой.