Квартет Розендорфа

Меня тянуло к подпольным делам, и хотя я не проявлял излишнего рвения, но все же не был достаточно осторожен. Я считал, что подполье — подходящая игра для юных дикарей, боящихся вдруг однажды обнаружить, что они постарели, ничего не совершив. У таких нет ни дома, ни семьи, ни настоящей профессии, и потому подполье наполняет их жизнь каким-то содержанием. Для них так важно состояние ожидания чего-то великого. Ведь все здесь кажется маленьким и жалким, но им очень хочется верить, что это лишь набросок великолепного монумента. Так евреи, ожидающие прихода Мессии, держат мешок с вещами возле двери.

Я не критикую их и не взираю на них свысока. Я и сам получал удовольствие от игры, в которую играли друг с другом Шпигельман, русский и я. В этой комедии ошибок мы были и действующими лицами, и зрителями.

Я начал подозревать, что я, видно, промазал, когда намеки Шпигельмана стали толстыми, как струны контрабаса. Борьба против Великобритании должна приобрести характер освободительного движения, сказал он с горящими глазами мученика, будто уже вышел на битву, обнажив меч, а колебания масс приведут к тому, что он падет одинокой жертвой.

До того я не понимал, с кем имею дело. Но я не придал этим словам особого значения. От Хильды Мозес, хорошо разбирающейся в обстановке, я узнал, что Хагана — полулегальная организация, о существовании которой знают англичане, и почти каждый парень из поселений состоит ее членом. Я полагал, что Шпигельман имеет в виду политическую борьбу и кое-какие показательные мероприятия вроде демонстраций, голодовок, забастовок и т. п.

Но он-то говорил о вооруженной борьбе.

Некоторое время я позволил ему ходить вокруг меня на цыпочках, будто каждый неосторожный его шаг может пробудить от спячки британского льва, которому больше делать нечего, кроме как заниматься Шпигельманом, вещающем на библейском языке, что он думает о Великобритании, но в конце концов я все же сказал, что Англия чересчур для него велика.

Он здорово обиделся.

— Мы можем нанести Великобритании колоссальный ущерб, если сумеем действовать правильно, — сказал он страстным шепотом.

— Мы с тобой? — переспросил я.

— Каждый по-своему.

Когда же он сообщил, какая предназначалась роль мне, я был просто ошеломлен.

Он полагал, что мы бываем во дворце верховного комиссара запросто, и хотел, чтобы я — не больше и не меньше! — проник во дворец и пронес в футляре из-под виолончели взрывчатку. К счастью, у нас не было запланировано никакого концерта в Иерусалиме, да и приглашений из дворца верховного комиссара не поступало. Он, видно, ограничился одним жестом по отношению к местным деятелям культуры. Но уже тот факт, что я знал о столь важной тайне, не давал мне пути к отступлению.

Шпигельман, ставший вдруг мрачным персонажем из совсем другой оперы, дал мне понять, что если я разболтаю, мне несдобровать. Ему не было необходимости показывать мне рукоятку пистолета, висевшего в кожаной кобуре у него подмышкой, под пиджаком, чтобы я понял, насколько он опасен. Он не потрудился даже взять с меня клятву. Было и без того ясно, что я сочувствую их делу, — попутчик, которого освободили от театральной церемонии вступления в организацию, — и что всякий мой неосторожный шаг будет расценен как предательство.

Одно он разъяснил мне еще раз и совершенно демонстративно: если русскому станет известна хоть малая малость — это все равно что выдать его, Шпигельмана, англичанам.

— Так уж прямо?

— На них невозможно полагаться, — резко сказал Шпигельман, — они подручные англичан.

Итак, слишком поздно я понял, что и в этой беспечной компании, где словно ради развлечения играли в эдаких еврейских сорвиголов, умеющих и наподдать, и снести удар (а мне это казалось поначалу милым, даже трогательным), — даже здесь бурлила политическая жизнь, как и повсюду в этой стране.

Русский, как я понял некоторое время спустя, знает все, что необходимо знать члену Хаганы, про своего приятеля Шпигельмана, вышедшего из состава Хаганы и вступившего в Лехи[77]. Можно сказать, что в определенном смысле он даже следил за бывшим товарищем. Он приглядывал за ним как бы по дружбе, крутился вокруг, стараясь убедиться, что тот не вербует новых членов в ряды раскольников. Его обязанность состояла в том, чтобы вернуть отбившихся овечек в стадо. С каждым, кого брал задушу пророческий пафос Шпигельмана, русский успевал переговорить и, рассеяв его сомнения, возвращал в ряды своей организации. Большинство парней было предупреждено вовремя: Шпигельман подозревается в принадлежности к раскольнической организации, не признающей авторитета высших учреждений ишува, и потому необходимо сообщать все, что известно о его замыслах.