Квартет Розендорфа

Доктор Блехер наверняка не поверил бы, что я способна любить от всей души. И тоже нескольких одновременно. Так я люблю Розендорфа теплой ласковой любовью, не изматывающей, не беспокоящей. Он чудесный человек, он дает мне ощущение, что мир музыки утратил бы нечто важное, если бы я не существовала. Правда, моя любовь к нему похожа больше на материнскую или дочернюю, чем на любовь влюбленной женщины, но иногда у меня возникает сильное желание совершенно неожиданно дотронуться до его члена, увидеть, как вдруг посереет его синий прозрачный взгляд. Но я не сделаю этого — он и так тревожится за судьбу квартета. Ему кажется, что квартет пострадает, если будут нарушены рамки профессиональных отношений. К тому же я и сама немного опасаюсь — опасаюсь разочарования. Легко насытить распутника, но трудно удовлетворить серьезного человека, ожидающего от любви какого-то внутреннего подъема. Сомневаюсь, чтобы половым актом он смог бы вызвать во мне такое же сильное волнение, как вызывает, играя вторую тему третьей части бетховенского опуса 132, когда глаза его закрыты, а веки подрагивают, точно их коснулась десница Господня.

Интересно, смогла бы я переспать и с Литовским? Может быть. Вот кто настоящий мужчина. В постели наверняка занимателен, у него никаких тормозов. Но в нем я не могу быть уверена. Человек с детскими амбициями увидит в таком жесте доброй воли победу надо мной, а подобная чушь лишит меня всякого удовольствия. Дураки наводят на меня великую сушь. А тогда и удовольствие весьма сомнительное. Фридман мне тоже нравится.

Но с ним я спать не стану. Он может умереть с горя, обнаружив, что не доставляет мне удовольствия. С кем я в конце концов пересплю, так это с Левенталем. Меня удерживает пока только то, что это принесет Хильде Мозес, разыгрывающей из себя свободную женщину, нестерпимую боль. Меня разбирает любопытство узнать, есть ли разница, если заниматься этим с действительно умным человеком. Но благородство во мне подчас сильнее любопытства.

Я не настолько сумасшедшая, чтобы повествовать обо всем этом доктору Блехеру или кому-то еще. Секреты, которые мы оставляем при себе, — это последний оплот, последнее убежище, где мы можем укрыться от гнусной жизни. Какую помощь может оказать мне человек, если я знаю, что пососи я у него, — и вся его мудрость останется у меня во рту?..

Камерная музыка — вот мое лекарство. Она хорошо сочетается с рекомендацией улучшить взаимопонимание с ближними. «Вам необходимо расширять отношения с коллегами… работать сообща с другими… это единственный способ выйти из заколдованного круга замкнутости». Ключевое слово было взаимодействие, «интеракция». А мне слышался в нем призыв доктора Блехера к плотскому взаимодействию. Я не знаю иного «взаимодействия», которое так обязывало бы прислушиваться к ближнему, как камерная музыка. Взаимодействие камерного ансамбля доходит до такой тонкости чувства, о которой немузыканты и не подозревают. Мельчайшие колебания настроения передаются от одного участника к другому немым и тайным языком тела: быстрый кивок головы, движение локтя или легкое дрожание век — кто не откликнется сразу на эти знаки, для того камерная музыка не относится к «сфере его деятельности».

Я пришла к камерной музыке в довольно зрелом возрасте, как бы из-за разочарования в себе. В десять лет я была вундеркиндом, к которому благоволил весь мир.

В четырнадцать лет я обнаружила, что стою на сцене как циркачка, поражающая публику своими трюками, а сама умею только смеяться и плакать. Партиты Баха выходили из-под моих пальцев мелкими и скучными. Концерт Брамса для скрипки я играла как вереницу акробатических этюдов. Я играла не целое произведение, а строчку за строчкой увлекательные упражнения для скрипки, отделенные друг от друга сентиментальными мелодиями. У меня не было сил выдержать непрерывность музыкального произведения, где главное — правильное равновесие между напряжением и успокоением. В семнадцать лет в расцвете славы, в минуту торжества поэтической справедливости (отец, до сих пор участвовавший в моем воспитании посредством своего банковского счета, явился к матери просить у нее разрешения признать меня), когда все предсказывали мне блестящее будущее (обо мне писали, что я играю не хуже Куленкампфа), я оставила скрипку и перешла на альт — инструмент, очаровавший меня своим теплым и «эротическим», как говорит Литовский, звуком. Без особых усилий я за один год овладела всем альтовым репертуаром, который нашла в нотных магазинах.