Квартет Розендорфа

Марта знает, что каждый мужчина мечтает «подцепить однажды действительно развратную бабу и выбросить ее после употребления», она способна даже говорить грубым языком разумного человека, сознающего людские слабости, но не пытающегося против них бунтовать. Но ей трудно понять (хоть она и простит), как может женщина, подобно мужчине, пожелав вдруг испытать таящиеся в ней силы разрушения, подобрать на улице какого-нибудь красивого мужика, готового «хулить Бога и людей» (выражение Эгона Левенталя) ради того, чтоб ему дали всунуть голову между ее ног и пуститься с ней в немую плотскую любовь без прошлого и без будущего, без сознания греха. Марта, правда, «понимает», что такое возможно, что, исходя из естественного чувства справедливости, нет никакой причины, чтобы право поддаться человеческой слабости оставалось только за мужским полом, но ей не хотелось бы глядеть, как единственную ее подругу терзают на арене, куда лишь немногие несметно богатые женщины осмеливаются войти через ворота, предназначенные для хищников, а не для жертв.

Ошибка-то была моя. Тель-Авив — это не Берлин и не Франкфурт. Здесь невозможно остаться неизвестным. Глупо было подзывать его возле концертного зала, да еще с альтом в руках. Но он стоял там во всей красе, точно римская статуя, а в глазах его горела такая сумасшедшая страсть, что я не устояла перед соблазном сделать невозможное возможным, став как бы всемогущим Богом, кому остаются верны, невзирая на полнейший Его произвол.

Три дня язычества. Но этот идиот, пытавшийся продемонстрировать свои познания в немецком, — знает-то сто слов, а мне не нужно было ни одного, — верил, будто все, что мы с бесстыдством посторонних делали друг с другом, связывает нас крепкими узами на веки вечные. Он воспринимал громкие стоны сладострастия, которые я позволила себе, как клятву верности. Потому, должно быть, он был так ошеломлен, когда через три дня, по истечении отпуска, я объяснила, что мой интерес к нему исчерпан до конца и что я не только не собираюсь больше встречаться с ним, но смогу без особых усилий вовсе стереть его из памяти.

Этого он, как видно, снести не мог. И потому решил довериться памяти другого человека, ведь если знать будем только мы — с ним, он, быть может, некоторое время спустя подумает, что все это произошло только в его воображении. «Человек — животное, дающее себе обещания», — сказал Ницше. Я и была тем, что пообещал себе этот слабый человек, не способный смириться с мыслью, что женщина, которая три дня подчинялась его желаниям, как бесстыжая рабыня, оказалась сильнее его. Он совершенно оторопел. «Где я ошибся?» — спрашивал он себя. Он никак не мог понять, почему я его не желаю замечать. Ведь даже уголовному преступнику полагается справедливый суд. А тут и обвинительного заключения не предъявили. (Левенталь упоминал какого-то чешского писателя, писавшего нечто в этом духе, но никак не могу припомнить его имя.)

Что я могла ему сказать? Что была голодна и мне захотелось попробовать соблазнительное острое блюдо, а он просто подвернулся под руку — кусок мяса, которым можно утолить голод? Это ведь было бы еще оскорбительнее. Когда я молчу, он может утешаться тем, что меня одолевает чувство вины. Но этот дурень хотел, видно, загладить свой грех, а потому предложил мне полное и окончательное искупление грехов в форме брака. Только этого мне недоставало! Я вообще не собираюсь выходить замуж по любви. Поскольку разбить мое молчание ему не удалось, он заговорил сам. В минуту слабости он, поддавшись соблазну, поверил, что мефистофельская искра в глазах Литовского означала сочувствие, и язык у него развязался. Если б на этом дело и кончилось — один отводит душу, другой удовлетворяет любопытство, — то этот случай, быть может, и не внес бы никаких осложнений в жизнь квартета. Мои коллеги — люди не узколобые, их не потрясти дикой страстью. Правда, болтун Литовский решил, что ему удалось разгадать мою тайну. Он с энтузиазмом доложил об этом, присовокупив свои комментарии, как человек, который постеснялся бы сплетничать, если бы из данной истории нельзя было извлечь полезного урока. Как будто он копается в интимных делах других, обуреваемый стремлением изучить людское поведение.

Реакция товарищей удивила меня. Еще до того, как я узнала, что произошло, я почувствовала какую-то перемену. Сперва я заметила странные взгляды Литовского, и взгляды эти меня порядком злили. Я не знала, с чего это вдруг он позволяет себе ухмыляться, точно поймал меня с поличным. Будто я когда-нибудь заявляла, что не имею пола. Так мужчины глядят на женщину с дурной репутацией. Потом начинают сквернословить, намекать, что и им хотелось бы поучаствовать в широкой распродаже порченого товара по сниженным ценам. С каждым днем было заметнее, как распространяется сенсационная новость, и я сравнивала реакцию остальных — странную смесь удивления, праведного разочарования, гаденького любопытства и скрытых вожделений.