Квартет Розендорфа

Единственный, для кого право женщины распоряжаться своим телом — вещь вполне естественная, — это Фридман, чей опыт в любви, если таковой вообще есть, меньше, чем у других. Он один не был потрясен и не бросал на меня жадных взглядов. Он относится ко мне с той же осторожной почтительностью и не перестал видеть во мне равного противника за нотным пюпитром. Между нами всегда разногласия. Раньше он изнурял меня своими бесконечными глубокомысленными рассуждениями, а теперь я им рада. Дискуссии об интонации стали для Фридмана в некотором смысле борьбой за положение в квартете. И в этой борьбе для мужчин и женщин существуют равные правила игры. Он яростно спорил со мной, и было видно, что в эти минуты он напрочь забывал о мужской галантности, которая мне так тягостна, и швырял в меня оскорбления, как озлобленный критик, которому подвернулось плохое произведение. И я была ему благодарна за это.

Я не могла не восхищаться тем, что человек, проявивший большую, чем двое остальных, зрелость в действительно важном вопросе, — девственник. Он открылся мне в новом свете, и я стала незаметно испытывать к нему симпатию, хоть всего несколько месяцев назад пыталась убедить Розендорфа (который невесть за что относится к нему с каким-то непонятным уважением, разбавленным шутливой ласковостью), что нам стоит взять на место Фридмана другого скрипача, более стабильного и свободного от страха перед публикой. Иногда я настолько поддаюсь чувству сентиментальной благодарности, что готова поспешно раздавать щедроты. В такую минуту я так жажду выразить Фридману свое расположение, что готова была бы преподнести ему скромный сюрприз — свои гениталии. Если бы я была уверена, что борьба будет длительной, я бы, может, и попробовала. Но боюсь, он сдастся без боя. Он и сам это почувствовал и запросил пощады: ни с того ни с сего заговорил о своей любви к девушке, с которой познакомился в деревне, где преподавал музыку до того, как поступил в оркестр. Он говорил о ней с таким детским преклонением, что мне оставалось только завидовать той, к кому питают столь чистую любовь. Из слов Фридмана я поняла, что он до нее ни разу не дотронулся и что она, как видно, не отвечала ему взаимностью. Она преданно любила женатого мужчину, хотя тот оставался верен своей неизлечимо больной жене. Но Фридман все же чувствовал, что его связывает с нею верность первой любви. Он однолюб и одно-вер, ничего не поделаешь, в его сердце нет места легкомыслию или мелкому чувству.

Я позавидовала увлеченности и преданности Фридмана. С каплей сомнения слушала, как славословил он свою возлюбленную, наделенную всеми совершенствами, сумевшую отречься от незаурядной музыкальной карьеры (Розендорф, слышавший ее, вовсе не в восторге), чтобы на практике осуществить сионистские идеалы, — то же хотел сделать и сам Фридман, но не смог, отчасти из-за непростительной слабости характера, отчасти из-за квартета, который для него (как и для меня) — дом и стоит на первом месте.

Я боюсь за будущее квартета. В Курте заметны признаки большого напряжения. Марта полагает, что его выбивают из равновесия погромы в Германии. Они, конечно, действуют на всех нас, но Курт чувствительнее других — у него это отражается и на физическом состоянии. Он бледен, потерял аппетит и часто рассеян. Хильда говорит, что Розендорф, дескать, вдруг обнаружил, что договор между ним и женой — молчаливый обман. Он никогда не увидит своей семьи, если не вернется в Германию. Знающие люди советуют ему не совершать подобной глупости. Если он вернется туда, то выехать уже не сможет. Жена требует, чтобы он нашел себе работу в Америке, пусть даже в группе вторых скрипок. В Палестину она ехать не согласна — уверена, что здесь их дочери придется навсегда похоронить себя.

Если Курт уедет, ему не найдется достойной замены (он попытался было присвоить нашему ансамблю название Квартет Эрец-Исраэль — по образцу Симфонического оркестра Эрец-Исраэль, но название это не прижилось. Нас по-прежнему называют Квартет Розендорфа). Для меня это была бы тяжкая утрата. Я ни с чем здесь по-настоящему не связана, кроме квартета. Моя родина там, где я могу исполнять камерную музыку на подобающем уровне. (Такая фраза порядком злит Фридмана, но я не стану говорить, будто влюбилась в иерусалимский горный пейзаж, чтобы доставить ему удовольствие. Я ненавижу здесь почти все, что видит глаз.)

Я подумываю о том, чтобы привязать к себе Розендорфа иным путем. Я решусь без колебаний, если буду уверена, что ему это принесет счастье. Но иногда я думаю, что в результате лишь подорвется его уверенность в себе. Он может и вправду влюбиться и будет глубоко потрясен, когда ему станет ясно, что с моей стороны это только жест расположения.