Квартира

Организация похорон осложнилась прихотями вдовы: ей вдруг понадобился батюшка для отпевания. Фролов понятия не имел, где искать батюшку. Лена тоже не знала, но, посовещавшись с кем-то по телефону, раздобыла адрес. По уклончивым ответам Фролов догадался, что адрес дал Сеня. Говорить о Сене в присутствии Тамары Лаврентьевны было невозможно, и Фролов не стал задавать вопросов.

Батюшка приехал утром перед похоронами. Борода, свитер и большая сумка роднили его с бардами. Осмотрев квартиру Тамары Лаврентьевны, он отдал пару распоряжений, затем расстегнул сумку и достал тяжелую черную рясу. Ряса превратила барда в священнослужителя: он расправил плечи, приосанился, лицо приобрело суровое выражение. Тамара Лаврентьевна расставила свечи вокруг гроба. Началось долгое и певучее чтение псалмов; Лена беззвучно плакала, Ванька гладил ее по плечу, Тамара Лаврентьевна бормотала невнятные молитвы. Фролов чувствовал себя неловко: он присутствовал при разговоре, которого не понимал, и хотел бы уйти, но уйти было неудобно. Поэтому он стоял и молча смотрел в гроб.

В смерти Михал Иваныч стал неузнаваем. Он и при жизни казался Фролову щуплым, а в гробу совсем ссохся. Парадный костюм с фронтовыми наградами стал ему великоват, и в широких рукавах руки выглядели тонкими, как веточки. Гроб с его телом стоял на двух табуретках; из-за этого все присутствующие взирали на него сверху вниз, с превосходством живых перед мертвым.

После отпевания Тамара Лаврентьевна прошипела Ваньке: «Пойди поцелуй дедушку». Ванька затравленно заглянул в гроб и попятился: то, что лежало внутри, лишь отдаленно напоминало Михал Иваныча. Тамара Лаврентьевна многозначительно сказала заплаканной Лене:

— Видишь, совсем не слушается.

Потом будто впервые обратила на дочь внимание и возмутилась:

— Ты что, в брюках? Нельзя было найти хорошее платье?

Вся эта маета уже порядочно надоела. После отпевания крышку гроба унесли на улицу и поставили у двери подъезда. Затем началась мучительная процедура выноса тела; лифта в доме не было, а лестница была узкая, и приходилось лавировать, обливаясь потом и матерясь. На кладбище не лучше — дул ветер, каркали вороны, холод пробирался под брюки. Облака клубились низко — темно-серые, тяжелые, налитые грядущим дождем. Скорбный ритуал прошел бы мирно и тихо, если бы Тамара Лаврентьевна не критиковала все и вся: сначала ей не понравилось, что шеренга движется слишком вяло, потом — что начальник с работы Михал Иваныча не приехал, и вместо него над гробом зачитала речь какая-то тетка из профсоюза. Затем Тамара Лаврентьевна обрушилась на Лену с упреками насчет места на кладбище.

— Вот там, под рябиной, было бы намного лучше. А что здесь? Никаких опознавательных знаков. Искать замучаемся.

Лена стояла бледная и молча глядела в разрытую могилу. Фролов вдруг задумался, что она сейчас чувствует. А что чувствовал он сам, когда умерла мать? Кажется, ничего. Было не хорошо и не плохо — было никак.

Он так и остался в этом чувстве «никак»; безразличие расползлось по нему, как гангрена. Фролов мало что ощущал, кроме раздражения и тревоги, и так было уже давно, и просвет во тьме был всего один — Сережа. Да и тот тайный.

Пока он глядел на Лену, мужики, ловко орудуя лопатами, забросали могилу землей. Было слышно, как комья стучат о крышку гроба.

— А всего-то надо было, что один раз отнестись к делу повнимательнее, — бубнила Тамара Лаврентьевна. — Лена, я ведь не так много прошу…

Это продолжалось так долго, что даже Ваня не выдержал.

— Бабушка, ты успокоишься или нет?

Тамара Лаврентьевна прервалась на полуслове.

— Что, прости?

— Я говорю, хоть на могиле-то не надо устраивать сцены. Мы тут дедушку хороним, а ты отношения выясняешь.

Тамара Лаврентьевна покраснела. Кровь залила ее лицо снизу вверх, от шеи до щек, и даже на лбу выступили какие-то пятна.

— Ты мне будешь рассказывать, как себя вести?

— Мам, — умоляюще прошептала Лена.

Тамара Лаврентьевна раздулась, как ядовитая жаба. На поминках она долго и свирепо шептала Лене в ухо. Ляля взяла Фролова за рукав и отвела в сторонку.

— Слушай, увези Лену домой. Ты глянь на нее, смотреть страшно.

Лена и впрямь была сама не своя. На бледном полотне лица темнели два провала глаз. Есть она не могла, но по чьему-то наущению выпила пару стопок водки. Теперь ее шатало. Под шумок Фролов вывел жену из-за стола, позвонил в диспетчерскую и вызвал такси. По дороге домой Лена молча смотрела в окно. За окном мелькали красно-зеленые всполохи светофоров.

— Лучше тебе поспать.

— Рано еще… А Ваня где?

— Остался там. Ничего, не маленький, сам доберется. Пойдем в ванную, тебе надо в душ.

— Мы очередь не занимали.

— Все равно пойдем.

Усадив Лену на табуретку в ванной, Фролов расстегнул ее блузку и обнажил плечо с белой лямкой бюстгальтера. Лямка была поношенная и один раз уже порвавшаяся; на месте обрыва серебрилась английская булавка.

— Ну ты чего, — все так же вяло пробормотала Лена. — Я сама могу…

Фролов представил, как бы в такой ситуации повел себя Сережа. Наверное, утешил бы. Сказал что-нибудь доброе и смешное. Фролову ничего не вспоминалось.