Квартира

Уже лет в пятнадцать Сережа окончательно понял, что никаких Наденек в его жизни не будет. Может быть, не будет никого. Но «никого» — тоже не приговор; лучше жить, не познав любви, чем прививать ее себе насильно. Фролов мог поспорить с этой позицией — сам он выбрал другую жизнь — но спор подразумевал аргументы, апелляцию к собственному опыту или рассказ о прошлом. Обсуждать нынешнюю жизнь — с женой и сыном — было бы неуместно, а говорить о прошлом он не умел и побаивался. Прошлое надежно похоронено под толщей серых будней; Фролов ни с кем не делился воспоминаниями, опасаясь то ли осуждения, то ли уязвимости.

* * *

Что касается матери, то Сережа утверждал, что она не догадывалась о его страстях, а если и догадывалась, то не считала нужным это обсуждать.

После смерти мужа Зину уже совсем не волновали сердечные дела — ни свои, ни чужие. Она разом постарела, отрешилась от мирского, перестала собачиться с дворничихой и погрузилась в работу. Без конца строчила статьи по лингвистике. Статьи были увлеченные, слегка безумные и полные философских отвлечений. Мать умерла, когда Сереже было двадцать шесть. Перед этим она долго болела раком, но сама в это не верила — отмахивалась, не лечилась, норовила свернуть к каким-то знахаркам, колдуньям, травницам. Даже за день до смерти твердила, что скоро встанет на ноги: «Сережа, ты не понимаешь, мне кровь из носу надо сдать статью». Потом легла спать и не проснулась.

Всю жизнь мать больше интересовалась теоретическими идеями, нежели реальностью, а Сережа, наоборот, страстно желал жить здесь и сейчас. Ближе всех кровных родственников ему была мама Роза. Та принимала любые жизненные коллизии как должное, не уходя ни в теоретизацию, ни в протесты.

Общие потери еще больше сблизили Сережу и маму Розу. Их отношения со временем приобрели тот нежный оттенок, который поражал Фролова. Не укладывалась в голове такая бытовая близость. Сереже было легко выражать привязанность: он целовал в щеку Розу Эдмундовну, когда уходил из дома, мимоходом мог тронуть ее за плечо, обнять, поймать и закружить в танце. Она тоже его не отталкивала, даже наоборот — смеялась и отвечала. Было видно, что такой порядок заведен у них давно, еще с детских лет Сережи, и семейственность прочно скреплена не только узами быта, а обоюдным интересом и нежностью друг к другу. Сережа утверждал, что нет такой вещи, которой он не мог бы поделиться с мамой Розой, и нет такой темы, которую она не приняла бы как должное.

— Но это же дико.

— Да почему дико? Слушай, ты пойми: до тридцатых годов все это было не так скрыто. Особенно в творческой среде, у артистов… Она, правда, иногда причитает. Думает, я буду несчастлив.

— А ты, стало быть, не будешь?

— Нет, не буду. Проживу прекрасную жизнь. Потом умру во сне.

— А дети? Жена?

— Я так не могу.

— Ты пытался?

— Смысл?

— Пытался или нет?

— Вов, отвяжись, пожалуйста. Женщина же будет мучиться. Влюбится еще, не дай бог. Это неправильно.

Фролова удивляло, что Сережа оперирует категориями правильности. Ему-то казалось: какая там правильность, когда вся жизнь подчинена греху.

Иногда его даже мучила эта мысль. Пример Сережи показывал, что семью можно было и не заводить. Оказывается, у кого-то — пусть не у всех, пусть у редких людей вроде Сережи — были на руках другие карты. Жизнь предназначена им в какой-то иной вариации.

Фролов невольно вспоминал и свою жизнь, пытаясь понять, в какой момент мог свернуть в другую сторону. И был ли вообще такой момент? Вот Фролову четыре с половиной года, он сидит в игровой комнате в детском саду и смотрит на большой плакат с усатым стариком, который держит на руках девочку. Воспитательница громко зачитывает слова с плаката: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

Дядя Яша поет проникновенный романс на сцене, публика аплодирует. После выступления к нему подходят люди и протягивают букеты цветов. От этих цветов потом еще три дня по всей квартире разносится сумасшедший запах. Маленькому Фролову жутко нравятся розы, но мама сердито сообщает, что носиться с цветами неприлично. «В конце-то концов, ты же мальчик».

Может, где-то здесь был момент. Какая знакомая нота: ты же мальчик. Еще ничего ни у кого не занял, а уже есть долги. Туда не ходи, сюда не смотри. Держи себя в руках и не высовывайся.

Еще воспоминание: у дяди Яши был друг Тимур, он держал дачу где-то под Сестрорецком. Тимур — высокий, статный, с умными глазами и всегда настороженным выражением лица. Дача у него была просторная, в два этажа, с зеленой верандой и плетеными креслами. На заросшем травой участке прыгали лягушки и росла черника. Однажды летом пятилетний Фролов целую неделю провел у Тимура на даче, спускался к озеру, купался, а по вечерам подслушивал разговоры Тимура и дяди Яши на веранде.