Квартира

Еще он видел ее тридцатилетней, на дне рождения Ляли. Платье в клеточку. Бокал в руке. Танцует под Муслима Магомаева. Она смотрит на мужа и еще иногда улыбается, но уголки губ уже тянутся вниз, в глазах угадывается тень печали. Печаль будет только расти. Фролов разочарует Лену, и много раз. Он будет что-то обещать ей, но обещания обернутся крахом. Он скажет, что все ради ее блага, и это тоже будет ложь. Она будет плакать на кухне, ругаться с ним, потом даже просить развода. Однажды она спросит: а как же я? — и впервые он всерьез задумается: в самом деле, а как же?

Теперь, в лихорадке, он первый раз увидел ее всю, со всем страданием, которое принес. Осознание вины пронизывало его, как луч света пронизывает воздух; в этом луче было хорошо видно, как хрупок человек и как мало нужно, чтобы сделать его несчастным.

— Лена, — пробормотал он во сне. — Лена.

— Что? — спросил голос рядом.

Фролов разлепил глаза и увидел человека перед собой; свет бил ему в спину, и лица не было видно. Фролов ясно различал только ореол света вокруг головы.

— Скажи моей жене… скажи, я виноват… я дам ей развод….

— Тихо, тихо. На, выпей воды…Теперь спи. Спи давай, спи, ты болеешь…

Нет, это была не болезнь. Это в теле рождался новый человек; рождался сам из себя, как бывает только с древними существами, которые еще не поняли, отчего на свет появляется новая жизнь.

Что-то случилось. Неведомая сила разбудила в нем новое. Может быть, сила вины. Может, сила разума. Из камня, из столкновения частиц, из войны воды и неба, земли и огня рождалась тайна жизни. Крошечную букашку вынесло на берег; из плавников отращивая лапы, она поползла на сушу, в голодной страсти бросилась что-то есть и что-то пить; умирая, возрождалась снова, уворачивалась от метеоритов, отращивая позвонки, глаза, зубы, училась двигаться, глядеть, грызть; топала копытами, шипела, скулила; укрощала огонь, хватала палку и била, чтобы однажды наконец оторваться от матери-природы, пересечь черту, где начинается человек, поднять голову вверх и, преодолевая вялость и косность ума, задаться вопросом, что она такое.

Так из ничтожной песчинки рождался и он, Фролов.

Хватая ртом воздух, он дышал, чувствуя, как расправляются легкие. Что-то внутри него, что прежде сидело съежившись, начало распрямляться. Хрустели позвонки, встающие на место. Затекшие мышцы покалывало, руки и ноги подергивались, тело колотило. Пальцы скрючивались, суставы двигались, жилы натягивались. Он уже не горевал по утраченной жизни, не жаловался на несправедливость своего положения, не боялся разоблачения, не торговался насчет будущего. Он кутался в одеяло, дрожал и думал: как же я умру? — словно сама мысль о смерти была абсурдна и никто до него еще никогда не умирал.

Как умереть, если толком не жил? За все сорок лет удалось урвать всего ничего: может, пару беспечных лет в детстве, еще три-четыре счастливых года с Леной, пока Ванька был мелкий, да еще эти два месяца с Сережей.

Все остальное время таился, пугался, ждал. Ждал, когда вырастет и уедет от матери, когда дадут квартиру, когда Лена согласится вернуться в Ленинград, когда Ваня подрастет, когда можно будет ни на кого не оглядываться. Пока ждал, всех вокруг калечил, не давал жить ни себе, ни людям. Ожидание длилось и длилось, и жизнь проходила в приготовлениях к будущему. Вот она, мысль, знакомая до отвращения: я не был счастливым, потому что мне не дали. А разве важно — что мне дали?.. Что, так уж много нам всем дают?

30

Он спал очень долго. Сны перестали сниться на пятый день. На шестой день прошла лихорадка. Фролов открыл глаза и посмотрел в белый потолок.

По потолку медленно ползло пятно солнечного света. Он разглядывал сероватое пятнышко побелки, мелкую трещинку у карниза, стык потолка со стеной, кусочек обоев в цветочек. Форточка была приоткрыта, и с улицы доносился шум жизни: далекий звук проезжающих машин, крики строителей на соседнем участке, визг ребенка на детской площадке.

Фролов повернул голову — рядом с диваном стояла табуретка, на табуретке — стакан воды и тарелка с жареной колбасой. Колбаса была остывшая, чуть подгоревшая с одного края. Рядом на краю тарелки лежал аккуратно отрезанный кусок серого хлеба.

Опираясь на локти, он медленно сел. На нем была белая майка и трусы до колена. Он выпил воды. Вода была очень вкусная и оставляла во рту солоноватый привкус железа. Затем он медленно, прислушиваясь к ощущениям в теле, встал; колени немного дрожали — давно не ходил. Схватившись за подлокотник дивана, он сделал пару шагов к коридору. В коридоре висела вешалка, на ней — пальто. Ниже валялись смутно знакомые ботинки.

— Эй, — хрипло позвал Фролов. — Эй.

Дверь в маленькую комнатку была приоткрыта. Фролов доковылял до нее. На маленькой тахте в окружении тюков, сунув руку под голову и согнув ноги в коленях, спал Ваня. Пятки свисали с края тахты.