Квинтовый круг

Он на этом погосте не гость,Не случайный прохожий, на черта похожий,Не ночной вурдалак, приходящий сквозь мракНа манер нетопыря, руки, словно крыла растопыря.Он просто живет по соседству,И погост этот – мир его детства,Плоть его существа, суть его естества…Он приходит сюда по утрам,Когда день освещает тот хлам,Что скопился по грязным угламУ ограды, в обводной канаве.Этим хламом его доконали…Банки, тряпки, изломанный крест,Вонь от свалки разлилась окрест,А когда-то стоявший здесь храм

Разобрали на камни канальиИ мостили камнями дорогу.Это очень не нравится Богу,И поэтому ласковый БогК этим грязным безбожникам строгИ давно его нет на погосте.Под ногами валяются кости,Череп скалится, словноЧасть ограды давно разобралиИ на топку тащат по дворам,Камни в землю вросли по макушку.Вечерами здесь слышно кукушку,Что кукует года мертвецам.Это так.Но не так по утрам…

По утрам через дыры в оградеНа погост входят мрачные дядиИ бредут, себе под ноги глядя,Словно ищут здесь что-то такое,Что мешает их сну и покою.А когда это «что-то» находят,То, увы, никуда не уходят,А глава их – старшой – говорит:«Стой!» и «Рой!».Он стоит, как всегда, в отдаленье,Все знакомо ему, все привычно:Грунт швыряя в остервененье,Роют яму они, как обычно.Псы погостные лают и воют,А мужчины все роют и роют,

Твердый грунт по-народному кроют,А потом, покурив и работу обмыв,Уходят.Вот тогда его время приходит!Он к отрытой могиле подходит,В куче грунта он камень находит,Вниз швырнув его вдруг,Ловит звук: гук! тук! стук!А затем через грохот рвется ввысь его хохот:ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!Так всегда он смеется тому,Что отрыта она не ему.ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!Так всегда он смеется тому,Что отрыта она не ему.

Сергей Домовец

Конец апокрифа[7]

Я расплатился с водителем и тяжело выбрался из такси.

Жара. Она донимала меня.

Серебристая громада аэропорта, сияющая в лучах южного солнца, казалось, источала прохладу, но я знал, что это была ложь, как и все в нашей жизни.

В сутолоке аэровокзала я с трудом отыскал место, где мог бы присесть и полистать свежий номер «Лайфа» в ожидании отлета. Номер был не из располагающих к веселью: яйцеголовые спорили о шансах выживания человечества в случае ядерной войны. Титульный лист пересекал заголовок: «В первый миллион лет после глобального ядерного конфликта биосфера Земли будет мало пригодна для обитания человека…»

Я с неудовольствием заметил, что сидящий рядом сухопарый субъект в золотых очках запустил глаза в мой журнал.

Перехватив мой взгляд, он секунду помедлил, определяя мою национальность, а потом по-английски сказал:

– Эпигоны библейского Иоанна Богослова. Но суть пророчеств та же: неминуемая гибель рода человеческого.

– Вам это тоже кажется неизбежным? – настороженно спросил я.

– Да. Только теперь о Судном дне и приходе Христа возвестит сигнал атомной атаки. Как это ни горько, следует признать, что весь ход эволюции человечества свидетельствует об изначально запрограммированном самоуничтожении на определенном этапе развития…

Он разглагольствовал так долго и нудно, что у меня заломило в висках.

– Вы проповедник? – наконец прервал я его.

– Да, – самодовольно ответил он, – вы уже слышали меня?

– Нет. И сейчас хочу этого меньше, чем когда-либо.