Лабиринт Мёнина

— Скорее потому, что в свое время он был наследным принцем, — пояснил Джуффин. — Видишь ли, наследники престола Соединенного Королевства, в какую бы эпоху они ни жили, всегда получали отличное воспитание. Можешь себе представить, что это значит: управлять государством, власть в котором то и дело пытаются захватить могущественные магические Ордена? Король должен был стать не просто магом, но лучшим из лучших. В отличие от орденских послушников, принцам приходилось изучать не одну, а великое множество магических традиций, поскольку каждая из них имела свои сильные и слабые стороны. Однако быть сильнее всех в чародействе — это еще полдела. Будущего Короля следовало воспитывать так, чтобы он оказался умнее, мужественнее и терпеливее, чем его могущественные подданные. Король в те времена не мог позволить себе практически ни одной человеческой слабости, в противном случае власть немедленно перешла бы в другие руки. Со слабыми монархами нигде особо не церемонятся, но у нас — это вообще было нечто невообразимое! С учетом всего вышесказанного и воспитывали наследных принцев. Нет ничего удивительного в том, что король Мёнин оказался единственным Вершителем, способным держать в узде свой нрав, капризы и желания. К тому времени, когда он осознал свой странный дар — кстати, в отличие от тебя, Мёнину пришлось делать это открытие самостоятельно, — он был, можно сказать, совершенством. Не без причуд, конечно, но Мёнин позволял себе лишь те причуды, которые шли на пользу делу.

— Ясно, — кивнул я. — Знал бы раньше, непременно взял бы у него при встрече пару-тройку консультаций. Но чем именно помог вам Мёнин?

— Неужели не догадываешься? — лукаво прищурился Джуффин. — Сам подумай: чем может помочь Вершитель? Одним своим желанием.

— Все так просто? — недоверчиво протянул я.

— Просто, но не настолько, как тебе кажется. Для того чтобы обреченный Мир выжил, необходимо, чтобы все помыслы Вершителя были сосредоточены на этом желании. Вершитель должен просыпаться с одной-единственной мыслью: «Я хочу, чтобы Мир существовал» — и засыпать с нею же, не пренебрегая, впрочем, обязанностью желать этого и во сне. Можно усилием воли заставить себя постоянно думать об одном и том же — не так уж это сложно. Но вот для того, чтобы сделать желание страстным, превратить его в манию одержимого… Для этого усилия воли недостаточно, тут требуется искренность. Но мы нашли выход. Нет более страстного желания, чем желание узника вырваться на свободу. Странник, заброшенный в чужие края, очень искренне хочет вернуться домой. Приговоренный к смерти одержим мыслью о спасении. Король Мёнин выслушал наши резоны и согласился. Он добровольно удалился в изгнание. Это был очень мужественный поступок: с Мёнином велась честная игра, он с самого начала знал, что его ждет, и не питал никаких иллюзий. Он стал заложником и в то же время чем-то вроде великана, поддерживающего Мир. У тебя на родине рассказывают легенды о таких великанах, я ничего не перепутал?

— Не о множестве великанов, а об одном титане по имени Атлант, — машинально поправил я.

— Да, верно. Он и должен быть один, потому что Мир, как ни странно, можно удержать только в одиночку, — согласился Джуффин. — Как ты, наверное, и сам догадываешься, Тихий Город, о существовании которого древние Магистры знали всегда, оказался идеальным местом для добровольной ссылки Вершителя. Отсюда невозможно уйти по собственному желанию. Время здесь не имеет власти над человеком: обитатели Тихого Города не стареют, а их воспоминания о прошлом не тускнеют с годами. И последнее, возможно, самое главное. Пленник Тихого Города жив только до тех пор, пока о нем хоть кто-нибудь помнит. Когда умирает последний из тех, кто знал его имя, узник Тихого Города исчезает, словно и не было его никогда… С Мёнином был заключен договор: мы позаботимся о том, чтобы его имя стало легендой; следовательно, он мог не сомневаться, что будет жив, пока не рухнет Мир, где его помнят. Мы рассчитали верно: даже если бы Мёнин привязался к Тихому Городу и раздумал возвращаться обратно — что маловероятно, но теоретически вполне возможно, — инстинкт самосохранения все равно побуждал бы его страстно желать, чтобы Мир уцелел. К бессмертию, знаешь ли, легко привыкнуть.