Лакировка

На мгновение леди Эшбрук оттаяла до насмешливой улыбки.

— Несколько рановато для меня. Или ты правда думаешь, что мне уже за сто?

Бридж кончился, и Хамфри нечем было занять время до восьми часов. Поддерживая тайную кампанию, которую вела Кейт ради своей подопечной, он пригласил Тома Теркилла пообедать с ним. Хотя они несколько раз встречались и Теркилл держался с ним очень сердечно, это была сердечность профессионального политика. Приглашение Хамфри было принято только через три дня после того, как он его послал. Хамфри все прекрасно понимал. Люди, подвизающиеся на общественной арене, могут обходиться дружески с безвестными соседями, но держат их на расстоянии. Человек вроде Теркилла принимает подобные приглашения, только если из них можно извлечь какую-то пользу. Конечно, Теркилл навел о нем справки — вещь несложная, если у вас есть доступ к министрам, — а затем взвесил, может ли Хамфри ему на что-нибудь пригодиться или же, наоборот, не окажется ли он опасным, если его приглашение отклонить.

Найти, где пообедать в Лондоне в воскресенье вечером, было непросто. Сам Хамфри ценил хорошие вина, но к еде был равнодушен. Старуха экономка кормила его тем же, что вполне удовлетворяло его в дни холостой юности, и в этот вечер, останься он дома, его ждали бы котлета и сыр. Но для того, чтобы развязать язык Тому Теркиллу, этого было явно недостаточно, и он заказал столик в «Беркли». Ему вдруг пришло в голову, что принимать богатых людей — дорогое удовольствие, и чем они богаче, тем дороже: устраиваешь все так, словно это они тебя принимают.

Машина Теркилла остановилась у подъезда ровно в восемь. Теркилл вышел на тротуар — подвижный, энергичный. Казалось, он настолько упивается своим здоровьем, что ему все неприятности нипочем. В нем была актерская импозантность, довольно частая у политиков. Сильное рубленое лицо, чуть выдвинутый вперед подбородок.

— Добрый вечер, добрый вечер! — сказал он звучным голосом. — Куда мы едем?

Хамфри ответил и получил указание не затрудняться и свою машину не выводить — это Теркилл берет на себя.

— Должен сказать, что это очень с вашей стороны любезно, — заметил Теркилл, когда они уже ехали по тихим, пустым улицам.

— Мне всегда хотелось как-нибудь поговорить с вами в спокойной обстановке, — ответил Хамфри.

— И мне тоже, и мне тоже!

Они много раз обменивались этими фразами, но с другими людьми.

После жаркой уличной духоты зал «Беркли» встретил их прохладой. Обедающих было немного, голоса звучали приглушенно. Когда они сели за столик (Теркилл отказался от коктейля и выпил только томатного сока), Хамфри сказал:

— Совсем не то, что вчера вечером.

— О чем вы?

— Я был в той пивной. Вы не читали в газетах?

Были даже, большие шапки: «Вандалы в Белгрейвии». Несправедливо по отношению к вандалам, заметил Хамфри, но Теркилла не интересовали исторические параллели с V веком.

— А, это! — сказал он.

— Довольно-таки мерзко.

— Мне кажется, мы должны смириться с тем, — Теркилл умел внезапно влагать в свои слова какую-то особую силу, — что люди, становясь обеспеченней, ведут себя хуже. То есть по нашим нормам.

— Я бы сказал: по любым нормам.

— Возможно. С уважением покончено. Но вы должны смириться с тем, что оно не возродится, когда люди станут еще обеспеченней. Нам это может не нравиться, но факт остается фактом. Думаю, вы согласитесь, это не причина, чтобы мешать людям становиться обеспеченней.

Обед он заказывал недолго. Хамфри ошибся в своей предпосылке. Теркилл был еще более равнодушен к еде, чем он сам, и вполне мог бы обойтись чашкой бульона и котлетой, И он почти не пил. Ну, рюмку вина, пожалуй. Кончать бутылку Хамфри явно предстояло в одиночестве.

Однако на разговор воздержанность Теркилла не распространялась. У него был талант сообщать о себе банальнейшие вещи так, словно он открывал самые глубины своей души. Родился он ровно пятьдесят лет назад, сказал он. В Бирмингеме. Экономическая депрессия ощущалась там чуть меньше, чем в других местах, но все равно жизнь была тяжелой.

— Такого, как вчера, вы бы там не увидели. Уважения было больше, чем теперь. И все вели себя куда лучше, если у людей нашего возраста есть право судить. Но вот что, Хамфри, — он уже называл его по имени, — я бы не согласился обменять наш теперешний мир на тот.

Он был молодым бухгалтером в Бирмингеме без гроша за душой в конце 40-х годов. И тут появились первые признаки надвигающихся перемен. Вот тогда он начал наживать деньги и понял, что в конечном счете его долг — заняться политикой. Долг! Теркилл произнес это слово с особым ударением.

Хамфри смотрел на густые брови, на подвижный рот по ту сторону столика. Словно бы обычное самовосхваление преуспевающего политика. Ни малейшего своеобразия во взглядах, но Хамфри не ожидал такой бомбардировки, не ожидал встретить такой своеобразный темперамент. Пусть Теркилл не внушал симпатии, пусть не вызывал желания иметь с ним дело, но считать его ничтожеством было трудно.

Он продолжал бомбардировку, но речь уже шла о будущем.

— Что нас ожидает? — напористо спросил он Хамфри.

— Что вы имеете в виду?