Ландскнехт шагает к океану

Наверное, чтобы любителям поплёвывать сверху было за кого убежать и за кем укрыться. Ну а им-то, стрелкам, прятаться где? Верных друзей пикинёров, под прикрытием которых можно без помех перезарядить мушкет да и передохнуть малость, им не придали. Любители позвенеть шпорами и в обычное-то время их за людей не держали, а под плотным артогнём шведов и вообще взбесились. Мечутся туда-сюда, нахлёстывая лошадей, орут что-то непотребное.

Вообще кабы нашёлся умник да счёл как-нибудь на досуге, сколь безответной пехоты потоптано своими же кавалеристами: это ж какое войско можно было составить — полмира завоевать.

Макс, в азарте выцеливая какого-то отбившегося шведа, — да и шведа ли — так и полетел кубарем в грязь, попав под копыта очередного выдвигающегося в пекло корнета[146]. Хорошо ещё, что рубки здесь не было — трупов на земле негусто, потому лошади нашли, куда ставить копыта, и Макса не потоптали. В грязи и в навозе, зато живой, только за грудь виновато держится, а что мушкет в щепки, так и часа не прошло, нашла их ряды порция картечи — только успевай бесхозные мушкеты да патронташи подбирать.

Так и метались они как оглашённые взад-вперёд, вправо-влево, в основном от своих и спасаясь. Однако ж пока все четверо целы, и Макс оклемался — лупит с чужого мушкета да нахваливает, всякий раз уверяя, что попал.

Главная сеча в центре, где шведы выкуривают имперских мушкетёров из придорожного рва и спешно отрытых шанцев[147]. Вот там сполна люди жалование отрабатывают, целыми капральствами отправляясь в свой последний поход — к пункту под названием Страшный Суд.

У них по сравнению с центром, ровно служба в глухом гарнизоне. Пару раз отогнали шведов мушкетными залпами, в третий не успели... Михель, защищаясь от разящей стали, выставил мушкет, получил шпагой по руке, но вскользь — жить можно. Наехали со второй линии ребята — подмогли. Всё ж таки есть прок с кавалеров — не только шпорами звенеть.

Огляделся. Гюнтер, слава Богу цел. Маркус тоже без царапины — уже мертвяков обыскивает. Макс в кровище — уха лишился. Кое-как друг дружку перевязали. Михель даже мушкет смог перезарядить. Везёт им, даже вчетвером из роты-то, хорошо, если половина на ногах.

Однако роту их так и подтягивали к центру, ровно бабочку к огню. А там ведь сгорят без остатка. Можно и нужно рискнуть — пробиться в тыл к лазарету. Макса вон прихватить, крови где зачерпнуть побольше да обмазаться, чтобы у профоса и прочих героев тыла не возникло назойливого любопытства к твоей грешной персоне. Гюнтер, конечно, не пойдёт. Фанатик!

А то как бы было ладненько — товарищ выводит из сечи двух израненных однополчан.

Михель совсем уж было решился пробираться в тыл, прихватив Макса и ещё пару-тройку из раненых — полегче, чтобы возни с ними поменьше. Не забыть бы только вовремя сорвать повязку, да раззудить рану, чтобы господа любители ошиваться по тылам устыдились, увидев доблестных защитников церкви и императора, пострадавших через чрезмерную любовь к вере и долгу.

Михель уже начал потихоньку протискиваться в задние шеренги отряда. Ни строя, ни порядка караколирования давно не соблюдалось. Ротный тыл стал обычным прибежищем трусов, раненых, тех, кто неосмотрительно истратил все заряды. Отодвинул одного, другого, когда ЭТО и случилось.

— Десять дукатов за заряженный мушкет! — заорал Макс, и его столь необычная мольба заставила всех встрепенуться.

А Макс — он уже что-то видел, и тянул шею, и поднимался на цыпочки, и тыкал беспрерывно пальцем, и дрожал от возбуждения, и орал как оглашённый:

— Густав, Густав! Шведский король! Вон он, вон, прямо перед строем! Видите, на вороном! В бирюзовом плаще! Да стреляйте же, стреляйте! И мне мушкет, мне дайте! Пальну, а потом хоть убейте!

И все как один — и трусы, и герои, и здоровые, и умирающие — бросились на зов Макса и кричали, прося указать поточней, и перезаряжали, и торопливо выцеливали. Малорослые подпрыгивали, чтобы хоть что-то увидеть за спинами товарищей. Некоторые яростно протирали запорошенные пороховой гарью глаза. Кунц-отшельник, лучший стрелок армии, выбитый в самом начале боя, сидел безучастно в грязи, зажав живот руками, тщетно пытался переварить застрявшую там картечину. Тоже зашлёпал руками по лужам, потянул к себе мушкет — дорогой, именной, полученный лично из рук генералиссимуса[148]. Попытался подняться, используя ружьё как костыль, но со стоном неловко рухнул на землю.

— Ребята, помогите, поднимите на ружьях, уж я не подгажу — всажу в самое змеиное сердце.

Кто бы его ещё слушал — каждый хотел сам, лично истребить первопричину всех бедствий и несчастий. Кунца набежавшие сзади так и затолкли в грязь, где он, не переставая всхлипывать от боли и досады, вскоре затих навеки.