Ландскнехт шагает к океану

И всё же надо, надо что-то делать. Тебе ведь уже скоро будет тридцать три, а ты ещё ничегошеньки не сделал. Ноги твои оплетены сеткой синих вен, словно карта рек, что ты форсировал зимой и летом, под огнём и без, вброд и вплавь. Сердце рвётся из грудной темницы в конце длинного дневного перехода. Даже с похмелья ты стал страдать дольше и тяжелей. Грядущие зимние холода заранее вгоняют тебя в озноб, и часто, глядя в рассыпающиеся угли жалкого костерка либо уныло меся грязь остатками башмаков на бесчисленных бесконечных дорогах, ты осознаешь, что невесть уже сколько беспросветно и безнадёжно ломаешь голову над вопросом:

— Зачем я есть?

И нет в империи уголка, который ты мог бы назвать своим. И нет в имперских лесах дерева, в дупло которого ты спрятал бы горшок с кружочками белого и жёлтого металла — на старость либо на случай увечья. А ведь скоро ты уже не сможешь занять привычное место в строю и будешь умолять о покое и отдыхе.

Каждой новой битвы ты ждёшь не в торжественном обмирании сердца, но в холодном поту, иногда еле сдерживая желание тут же скинуть штаны и облегчиться. Война, лагерное бытие как-то разом потускнели; облетев, позолоченная мишура обнажила огромную помойку, где люди-отбросы круглые сутки напролёт занимались тем, что убавляли друг дружке здоровье и сокращали жизнь.

Михель не Гюнтер — путь в монастырь ему заказан. Даже гипотетически. Михель не Ганс — примитивные радости его уже не тешат. Михель не Макс — он не готов всё время одинаково зубоскалить как над смешным, так и над трагическим. Михель не Г ином, для которого мир — один большой карман, и он с большей или меньшей ловкостью запускает туда руку и вытаскивает — то густо, то пусто. Михель не Маркус, у коего даже во тьме египетской на лбу можно разобрать слова: «Сын ландскнехта, сам ландскнехт, и дети твои будут ландскнехтами до скончания века».

Михель чего-то хочет, чего-то ищет, пока ещё подспудно роясь в своём сознании, ровно в захламлённом амбаре, пытаясь выковырять из сора неведомую жемчужину.

А где-то на севере, путеводной звездой, подобно Полярной, маняще раскинулось море — одним огромным изумрудом. Ты там ещё не был, Михель, так пойди туда, и там из пасти холодных волн вырви своё счастье.

От Натти, Царство ему Небесное, хотя вряд ли, Михель знал, что солёная вода раскинула свои объятия и на юге империи, греховно подмигивая Урбану VIII[139] сквозь витражи и решётки его новой роскошной летней резиденции; и на западе, лишая бедных подданных Его Католического Величества[140] сна и покоя, постоянным нашёптыванием последних новостей из страны Эльдорадо[141]

. Топай в любую сторону — рано или поздно море со щенячьим восторгом торкнется в твои башмаки. Но Михель из Нидерландов — значит, дорога ему на север.

Никто в подлунном мире не мог бы сказать Михелю, да и любому другому смертному, когда закончится эта треклятая война. Кровавая воронка с головой засосала Михеля, и он день за днём, год за годом продолжал бесконечное погружение, не ведая, когда достигнет тверди и будет ли эта твердь вообще. Его деятельная натура всё более тяготилась этой неопределённости. Сменял шило на мыло: та же рутина, такой же отупляющий, тяжёлый, грязный, однообразный труд, даже цикличность та же, что на селе, — зимой все «работнички» отдыхают. Единственное отличие от мужицкого бытия, которое он столь опрометчиво покинул, — грабят не его, а он. Но и это приелось: исчезла острота ощущений, да и грабить, по большому счёту, стало нечего. Ржаной сухарь, который раньше беспечно втаптывался в грязь, сейчас воспринимался как дар небес. Довоевались — неделями хлеба не видят. Мучай, не мучай мужика — ну нет у него ничего, сам последние корки догладывает. К тому ж мужик, которому всё это порядком осточертело, всегда может добыть если не мушкет, так дубину на худой конец и пополнить ряды тех, кто грабит. А Михелю снова переквалифицироваться в землероба? Ага, и ждать, ворочаясь каждую ночь, стука прикладов в дверь. Он сейчас и коня-то в плуг не сможет толком запрячь — забыл напрочь.

Война из средства обогащения всё больше обращалась в средство выживания. Время скатертей-самобранок, безвозмездно расстилаемых в каждом доме, безвозвратно ушло вслед за Турном и Букуа[142].

Оставаться на месте при подобном раскладе — значит без боя отдать Судьбе стратегическую инициативу, пассивно выжидать, понимая, что ничего хорошего тебя уже не ждёт.

Обезлюженная, загаженная, забывшая про плуг земля буквально жжёт пятки сквозь вечно требующие замены, стёртые до дыр подошвы башмаков. Душу печёт от сознания личной никчёмности и общей безысходности. Настоятельно требовалось остудить их морской водицей. Вот же казус: не столкни его судьба совершенно случайно с «морским волком» Натти и не наслушайся Михель его баек и бреден — воевал бы себе спокойно и по сих пор.