Ларочка

Михаил Михайлович опять усидел. И это удалось ему даже проще, чем во времена ГКЧП. С одной стороны, сказался специфический опыт: умение не брякнуть ничего лишнего, не выскочить в первые ряды с ненужным знаменем; с другой — бесповоротно изменилась структура реальности. На поверхности кипела битва прогрессистов и консерваторов, патриотов и западников, но реальные дела делались под поверхностью — ползучий, непрерывный, повсеместный передел государственных имуществ.

Ельцинские танки лупили по вертикально дымящемуся парламенту, операторы СНН снимали это прямой наводкой с соседних крыш, а в кабинете на десятом этаже ЦБПЗ бродили идеи акционирования научно–общественного гиганта.

Лариса сидела в предбаннике шефа, держа в папке на коленях проект устава общественно–политической организации «Братья и сестры». Все то время, пока шла дебильная осада Белого Дома, она разрабатывала устав, сплачивала актив. Шансы на успех не взвешивала. Все или ничего. И она не боялась этого «ничего». Она побывала в осажденном здании. Навестила знакомых, прочно засевших там, готовых на все. Она глотнула тамошней неповторимой атмосферы. Какой–то из порывов ветра истории несомненно залетел туда, это тревожило ее и возбуждало. По–хорошему, надо было бы примкнуть, остаться с единомышленниками, но, она сразу поняла, что не в состоянии вынести гигиенический режим этой политической крепости. Страшно не то, что страшно, а то, что холодно, и плохи туалеты.

Но она была готова сразиться на своем привычном участке фронта. Да, она выбрала не лучший момент для своего визита к товарищу шефу. Или наоборот, лучший! Пиковый! Пусть старый морпех покажет себя, кто он таков на самом деле.

В предбаннике работал телевизор, обычно выключенный, как раз шла трансляция исторического расстрела.

Напротив Ларисы располагались три молодых человека, каждый так же с папкой на коленях. Интересно, думала она неприязненно и подозрительно, в какие политические секты хотят втянуть шефа эти молодчики. Явно, не в общество «Память». Впрочем, сползания в эту сторону от товарища Александрова ждать не следовало. Помимо того, что трус, он еще и старомодно интеллигентный человек, слишком дорожит тем, что считает своей репутацией. А что такое репутация, как не палка, которую если нужно вставляешь в колесо вражеской идеологической телеги?

Кто же такие эти трое?!

Кажется, они не знакомы между собой. Или слишком хорошо знакомы и между ними заранее все обговорено и им не нужно перемигиваться. Делают вид, что дымящееся здание российского парламентаризма не имеет к ним никакого отношения.

Волхвы какого–то нового порядка?

Откуда? Из администрации президента? Из префектуры?

Не глядят ни на красивую сердитую женщину, ни на экран. Глаза или полуприкрыты, или направлены в сторону окна.

Уверены, что уже победили?!

Лариса решила, что если это откровенная демшиза, она встанет грудью.

Что будет делать конкретно?

А черт его знает, закатит истерику, драку, будет кусаться, вопить!

И вообще, почему она здесь сидит, когда там, в самом центре столицы унижается достоинство ее родины! Белотелый парламент избивается артиллерийскими розгами. В этот момент в ее сознании всплыло самое страшное для нее место в русской литературе: голую капитаншу Миронову тащат по грязи…

Лариса встала, секретарша, испуганная мышка Сашенька, робко подняла на нее глаза.

— Кто там у него?! — Спросила Лариса. Сашенька тоже встала, хотя не смогла бы объяснить, почему это делает. Наверно, от ужаса. Ей было строжайше велено, чтобы никого! пока идет совещание. Но она понимала, что если эта страшная женщина рванет в кабинет, ее нельзя будет остановить.

— Никого. — Прошептала секретарша.

Ситуация разрешилась сама собой. Дверь отворилась, и в коридор выглянул Михаил Михайлович. Лицо его, изготовившееся для деловой улыбки, исказилось при виде Ларисы. Он не знал, что сказать.

Три молчаливых гостя в одинаковых костюмах последовательно встали, как делают болельщики на стадионе, когда запускают волну, и, поправляя галстуки, проследовали в кабинет.

Даже не глянув на конкурентку.

Лариса развернулась, и тупо вбивая каблуки в пол, двинулась вон из приемной. Такой разворот событий не устраивал Михаила Михайловича. Он, хотя и ощущал нечто вроде — баба с возу — но не мог, не мог до конца и сразу разорвать с этой… Эта буря чувств выразилась в полувопросе.

— Лариса, куда…

— Отнесу Руцкому пирожков.

Первой мыслью было — уйду!

Пусть радуются, мразь!

Одна, совсем одна!

В этом ощущении обнаружилась какая–то неожиданная, и сильная сладость. Пусть эти пигмеи Галки, эти космополитические эстонские курильщики шныряют по этажам, от них все равно никто ничего не ждал. Аплодирующая падаль!

Но свои–то!

Бабич, как всегда смертельно занят, оперируют четырехлетнюю племянницу, а он ей донорствует, отдает квадратный дециметр кожи, как будто этим спасешь отечество! Прокопенко в отпуске! Как, скажите, пожалуйста, отпуск мог так точнехонько совпасть с разгромом парламента?!