Ларочка

Единственным мужчиной, с которым у Ларисы отношения не складывались, ну ни в какой степени был ее сын. Конечно, виновата она была сама, и даже готова была признать, что виновата. Мать не рядом с ребенком, на что она может претендовать? Вечная червоточина в сердце — я скверная мать!

Неприятные приступы трезвости — а как можно устроить по–другому?

Ребенок в коммуналке под опекой Каблуковых?!

Потом Ларисе неожиданно дали однокомнатную квартиру, и неплохую в новом доме строившемся для сотрудников ЦБПЗ последние лет двенадцать, и вдруг победоносно достроенном прямо среди развалин СССР.

Но улучшение жилищных условий, только усложнило жизненную ситуацию. Ларисе теперь намного труднее было представить сына в одном с собою жилище.

Кто и как будет за ним смотреть при ее графике и режиме жизни?!

Этим вопросом она обычно заканчивала свои сетования о том, что разлучена с ребенком.

С ней никто не спорил, даже из числа тех, кто искренне не видел ничего особенного в ее жизненной комбинации. Если кто–то пытался заикнуться в том смысле, а что тут такого? Лариса смотрела на этого человека как на идиота, и так безапелляционно, что он сам себе начинал таким казаться. И в самом деле, как это мать тридцати трех лет может жить в одной квартире с сыном–пятиклассником?

Ларисе сочувствовали, входили в ее положение, у нее было даже что–то вроде негласного звания матери–героини, в том смысле, что вынужденной жить без своего дитяти!

Сына Лариса не любила, и до такой степени, что даже иногда признавалась себе в этом. Он был виноват перед нею, и не делал ничего, чтобы исправиться. Ну, зачем он до такой степени подробно и полностью повторяет черты и повадки своего папаши?! Кстати, пропавшего напрочь со всех горизонтов. Он вспоминался Ларисе уже каким–то сгинувшим, как бы из под земли, и это ее устраивало.

Мальчик, между тем, не видя матери, рос в полноценной семье, при моложавых, крепеньких бабушке и дедушке. Они возились с ним именно по–родительски, а не по–стариковски. Заботились, но не тряслись.

Тихий, укромный ребенок, хорошист, на периферии учительского внимания. Не отличник, чтобы с ним носиться, не двоечник–хулиган, чтобы о нем беспокоиться.

Капитан запаса Конев охотно ходил на родительские собрания, хотя и совершенно зря. Имя ученика Конева почти никогда на них не звучало. Поэтому, когда дочь справлялась в своем дежурном московском звонке «как он?», капитан честно отвечал, «в штатном режиме».

Деда радовал. В комнате, доставшейся ему по наследству от матери устроил свой мальчиковый мир. Центром его сделался лобзик. Мальчик был фанатом выпиливания. Его одно время пытались приторочить к баяну в доме офицеров, но после того как он сыграл «Дунай, Дунай, а ну узнай» Лиону Ивановичу во время одного своего приезда в Москву, по совету опытного деятеля сцены, от него отстали. «Пусть пилит», сказал Лион Ларисе, и она кивнула, решив, видимо, что Егор с баяна перейдет на скрипку.

Мальчик выпиливал и клеил и все сплошь модели советской военной техники. То есть, действительно радовал деда. Капитан видел во внуке счастливое совмещение двух основным семейных традиций: художественной и военной. Пусть даже в такой неожиданной форме. Вряд ли мальчик так уж любил советскую военную технику, скоре он любил деда, и таким образом стремился ему угодить. Дед и бабка его за это хвалили, и ему было это приятно.

Друзья у него были.

Хорошие ребята, кто–то из класса, кто–то из кружка в доме офицеров. Он дружил с ними, но как–то не полностью, на три четверти. У него был огромный недостаток — его нельзя было ни в каком виде использовать в футбольной команде. Даже в качестве вратаря. Он «стоял» так, что лучше было играть при пустых воротах.

Использовался только в качестве болельщика.

Кстати, много болел.

Порода — выносил про себя вердикт капитан, сидя в очередной раз с температурящим в мокрой кровати внуком.

Однажды капитан Конев, зайдя в комнату мальчика, обнаружил, что у него из под кровати торчит угол какой–то коробки. Вытащил. Оказалось, что это не просто коробка.

Кремлевская стена! Из фанеры.

И уже выпиленные заготовки для башен. И даже покрашенная золотой краской луковка для соборной колокольни.

Не дожидаясь, пока внук явится из школы, капитан позвонил дочери, почти с надрывом объяснил, в чем дело. Мальчик грезит столицей, тем местом, где обретается мать. Вслух не жалуется, а тихо пилит фанеру, и прячет тоску под кровать.

Да, я отвратительная мать, признала Лариса. Но неужели непонятно, почему все так происходит?! Может это жизнь нынешняя настолько отвратительна, что матери вынуждены, так относится к своим детям.

Капитан, в общем и целом, разделял взгляд столичной дочери на ситуацию в стране (на дворе был конец сентября 93 года, уже назревала беззаконная расправа над парламентом), и он очень ценил, что его Ларочка, где–то там, близко к горнилу, знает, чем смазываются рычаги ворочающие историческим курсом великой родины. Он извинился, положил трубку и закурил.

Мы все должны ей помогать!

16