Лароуз

Этот человек казался таким независимым, таким самодостаточным. Ромео восхищался Стерлингом Чансом. Впервые с тех пор, как миссис Пис была его учительницей, Ромео действительно хотел чего-то, кроме надежных способов забыться. Он хотел получить эту должность. Она обещала не жалкую подработку, а полную занятость. Правда, его мотивы были сомнительными. Наркотики и месть. Но зачем рассуждать об этичности, когда наклевывалась стóящая работа? Не было сомнений, что, когда он к ней приступит, прежние способы получения наркотиков покажутся жалкими махинациями. Никогда больше ему не придется испытывать негодование, страдая от нежелательных побочных эффектов. А информация? Если уж он получит информацию на этой работе, это будет информация, которую он станет хранить до тех пор, пока она действительно не понадобится, — смертельная информация. Настолько редкая и шокирующая, что, пожалуй, с ее помощью можно будет кое с кем как следует поквитаться. Это была приятная мысль.

* * *

Отбиваясь, хитря, поджигая и даже оставляя голове пищу, чтобы та остановилась поесть и тем замедлила свое продвижение, девочка, Вольфред и собака продолжали свой путь. Их снегоступы износились. Девочка их отремонтировала. Их обувь прохудилась. Она пришила подметки и выстлала мокасины изнутри кроличьим мехом. Каждый раз, когда они останавливались отдохнуть, голова появлялась снова, вопя ночью, становясь огненной на рассвете. Они шли дальше и дальше, пока наконец не сдались, изголодавшиеся и замерзшие.

Постройка маленькой хижины из коры заняла бóльшую часть дня. Когда они приготовились спать, Вольфред положил в костер бревно, а затем упал на землю как подкошенный. Это простое действие вызвало у него головокружение. Его сила перетекла через пальцы в огонь. Сам же костер пропал из поля зрения, словно скрывшись за невидимым холмом. Юноша сильно задрожал, а потом перед ним возникла черная стена. Он был заключен в храм, состоящий из ветвящихся залов. Всю ночь он пробирался сквозь узкие проходы, вдоль лишенных дверей стен. Он ползал по углам, не имея возможности встать в полный рост. Он не мог выпрямиться даже во сне. Когда с первыми солнечными лучами Вольфред открыл глаза, то увидел, что расплывающийся купол хижины свирепо вращается над ним. Тошнота подступила к горлу, зарябило в глазах. В тот день он больше не отваживался их открыть, а лежал так неподвижно, как только мог, лишь поднимая, не открывая век, голову, чтобы выпить воду, которую девочка лила на его губы с кусочка сложенной вдвое коры.

Он велел оставить его. Она сделала вид, что не понимает.

Целый день она ухаживала за ним, таскала дрова, варила бульон, согревала его. В ту ночь собака свирепо рычала у двери хижины. Вольфред ненадолго открыл один глаз и увидел бесконечный ряд в точности повторяющихся картин, на которых девочка, обмотав руку полосой, отрезанной от одеяла, бралась за ручку топора, а затем нагревала его край докрасна. Он почувствовал, как она выскользнула наружу, а затем раздались гомон, вой, проклятия, крики, отчаянные стенания и тяжелые удары, наподобие тех, какими валят деревья. Время от времени наступала тишина, а затем безумная какофония начиналась снова. Так продолжалось всю ночь. На рассвете он почуял, что девочка забралась в хижину. Он ощутил тепло и тяжесть ее тела, свернувшегося калачиком за его спиной, запахло паленой собачьей шерстью, а может, волосами девочки. Уже давно наступил день, когда она проснулась. Он почувствовал тепло огня и услышал, как она настраивает барабан. Очень удивившись, он спросил ее на оджибве, откуда взялся барабан.

— Он ко мне прилетел, — ответила она. — Этот барабан принадлежал моей матери. С его помощью она возвращала людей к жизни.

Он решил, что ослышался. Барабаны не могут летать. И он не умирал. Или умирал? Мир за его закрытыми глазами становился все более странным. Из многозального черного храма он попал во вселенную разорванных узоров. Он не мог избавиться от их безжалостной геометрии. Рисунок то распадался, то воссоздавался вновь. Бескомпромиссные треугольники соединялись и разъединялись, находясь в бесконечном движении. Если это была смерть, она была зрима и изнурительна. Только когда девочка начала бить в барабан, узоры постепенно стали терять силу. Их движение замедлилось, когда она запела в нос неестественно высоким завывающим голосом. Он поднимался и падал в успокаивающих повторах звучания, пока наконец их цепочка, стихая, не рассыпалась пульсацией световых пятен. Казалось, барабан налаживает его внутренний ритм. Приятная истома проникла в его мысли, и он заснул.

В ту ночь он снова слышал звуки боя у хижины. Опять на рассвете он почувствовал, как девочка свернулась калачиком рядом с ним и как запахло паленой собачьей шерстью. Опять, едва проснувшись, она настроила барабан и принялась в него бить. Та же песня повлекла его дальше. Он подложил руку под голову. Девочка увенчала ее теплым шерстяным тюрбаном, сделанным из разрезанного одеяла. Ближе к ночи он открыл глаза и увидел, что вращение мира остановилось. Он с радостью прошептал:

— Я вернулся.