Ласточка

Хотя для Анны Бог тоже – везде. Иногда она просто физически чувствует присутствие огромной, неизъяснимой силы, наполняющей пространство, и тогда становится страшно. Тогда понятно, что такое Вездесущий. Кто-то это тоже понял, почувствовал так, как она. И назвал, много сотен, а то и тысяч лет назад, – Богом.

Анна, в отличие от большинства живущих в монастыре, историю знает на самом деле хорошо, а не по церковным сказаниям, подробно растолковывающим каждую фразу Нового Завета, по дню, а если есть возможность, и по часу пересказывающим события нескольких месяцев первого века нашей эры. Анна много читала, вникала, размышляла, искала и что-то для себя поняла, а что не поняла – почувствовала. Ведь есть вещи, которые можно постичь интуитивно, для которых не существует слов в человеческом языке, или же они слишком приблизительны, не выражают сути.

Ей здесь тяжело физически. Поначалу Анна находила в этом если не удовольствие, но, можно сказать, радовалась – неожиданные заботы занимали все мысли. Вставать в пять утра, спать по шесть часов всегда, никогда не высыпаясь, ни одного дня – это невыносимо, на это затрачивается очень много сил. Читать по пять-шесть часов молитвы – устаешь, особенно если делаешь это искренне. Таскать ведра с картошкой, удобрением, водой – в те концы сада, куда не доходит шланг, работать на кухне, перемывать кучу посуды, убираться, мыться в холодном душе еле теплой водой, серым мылом, вытираться полотенцами, больше похожими на ветошь, – это все тяжело не в первый день, а неделями и месяцами. Понемногу Анна привыкла, но совсем не обращать внимания на бытовые тяготы, как многие монахини, у нее пока не получается. Пока…

– Кстати, звонил твой… брат. – Настоятельница смотрела на нее непроницаемыми темными глазами, и невозможно было понять, о чем она на самом деле думает.

– Хорошо, – кивнула Анна.

– Ты не хочешь узнать, здоров ли он?

– Раз звонил, значит, здоров, – проговорила Анна, отворачиваясь от цепкого взгляда настоятельницы.

– Не скажи… – покачала головой мать Елена. – Раз звонил, значит, жив…

Анна помедлила. Потом все-таки спросила:

– Что-то случилось? Что-то не так?

– Смирять тебе нужно свою брань, сестра. И не пытаться разобраться в Божьих помыслах. Нам это не под силу. Только ожесточишься от непонимания.

Анна опустила голову. Знает ли настоятельница, что у нее есть дочь? Сказал ли ей об этом отец Василий, духовник их монастыря, которому она все-таки рассказала об этом, написала в письме – так у них заведено, они каются в письмах, кто-то просит совета во всем, кто-то описывает свои страхи, сомнения, мнимые и настоящие прегрешения. Анна решила, что если не сказать ему «как на духу», но вообще нет смысла ни в чем, если уж с духовником лукавить… Своей «духовной матери», Агафье, которую ей назначили для «духовного окормления» и подготовки к постригу, она вообще ничего говорить не может, личное никак не преодолевается. Ей по-человечески неприятна мать Агафья, и язык не поворачивается говорить с ней искренне, как с духовной сущностью, а не с человеком. Сказал ли настоятельнице о Нике отец Иннокентий, который помог ей попасть сюда? Знает ли кто еще в монастыре ее тайну? Есть дочь или была дочь, как правильно сказать… Кому сказать? Богу? Он и так все знает. Людям? А им не надо ничего знать. А для нее самой – как? Никак! Анна, чувствуя, что от невозможности договориться с самой собой у нее начинает тяжело биться кровь в затылке, словно еще больше нагоняя мрачные, давящие мысли, негромко проговорила:

– Я пойду, матушка? Воды попью, работы много.

– Господь с тобой, иди, сестра, благословляю, иди, работай, – кивнула без улыбки игуменья и первая ушла.

Анна сама избрала этот путь, и ей так лучше, да, лучше. Анна сделала все в саду очень быстро и, помыв саднящие от сорняков руки, направилась в библиотеку. Уже войдя в полутемную, пахнущую сыростью и старыми книгами комнату, по стенам которой были прибиты простые деревянные стеллажи, она услышала с улицы крики. Крики? У них? Анна недоверчиво посмотрела в небольшое оконце, ничего не увидела. Да, для нее в эти дни – искус за искусом. Ну что ж, если верить официальной теологии, преодоление искушений только укрепляет ее веру, которой ей так не хватает. Не хватает – глубины, истинности всеохватной, нерассуждающей веры…

Анна включила старенький компьютер – кто-то отдал монастырю в дар. В кабинете у настоятельницы компьютер был вполне современный, а в библиотеке даже монитор – серый, квадратный, с блеклым мерцающим экраном.

Может… зайти в свою почту? Анна в нерешительности стала набирать пароль. Потом резко все стерла. Что это? Зачем ей это? Зачем ей тысячи писем, которые наверняка пришли за эти два года – ведь кто-то не знает, что она здесь, кто-то наивно полагает, что она будет, как раньше, выслушивать истории чужой жизни, рассказы о корыстных начальниках, заброшенных музеях, плохо отапливаемых школах…