Ласточка

Анна набрала побольше воздуха, задержала его в груди и медленно выдохнула. Отвернувшись от них, она пошла к церкви. Она не может нарушить послушания, это закон. Тут законы простые – следуй положенному распорядку жизни, не нарушай правил и, главное, исполняй свое послушание. Все. Отказаться и не выполнять послушания нельзя. Это не тюрьма, она свободный человек, она может взять свои вещи и уйти, тем более она не пострижена в монахини. С тех, кто прошел постриг, спрос иной. Да и то. Если они уходят в мирскую жизнь – кто им может помешать? Плохо, расстройство, скандал, уговоры, увещевания, препятствия, порицание… но… колючей проволоки и двери на замке нет.

А ей проще. Ее никто и задерживать не будет. Не смогла, не решилась, не переступила грани, отделяющей мир обычных людей и мир избранных, а именно такими чувствуют себя большинство монахов. Вовсе не бедными, изгоями, лишившими себя всех обычных радостей, нет. Не считая случайных людей, пришедших от бед, большинство тех, кто приходит в монастырь, делают это по велению души – кто в молодости, словно их зовут на перепутье, тогда, когда принято выбирать себе жизненный путь, кто в зрелом возрасте, попробовав другой жизни. Но суть одна – их влечет то божественное, неизъяснимое, чему они хотят принадлежать полностью, быть частью его, каждый день соприкасаться, так близко, как это только возможно. Говорить об этом, петь, думать, все делать для этого огромного и непознаваемого, которое везде, во всём, над всем, которое определяет все чувства, мысли, судьбы… И ради этого они готовы терпеть любые лишения, радостно терпеть.

И Анна все терпела – и холод, и непосильную физическую работу, и нездоровье – зубы, суставы стали болеть этой зимой и кружиться голова от долгих строгих постов, – и делала, что скажут, но зачем же так над ней издеваться? Да, ее искушают, как будто спрашивают – выдержишь? Нет? Так уходи, уходи – вон, ворота открыты. Смотри, вот мамка Виталика четыре бутылки кагора ухватила в лавке да и деру, и ты беги… Коробку свою бери с самыми дорогими осколками прошлой жизни и беги, раз не смогла, раз слабая…

Да почему у нее такие мысли? Анна почувствовала, что опять, уже не первый раз за день, у нее к горлу подступают слезы. Она потеряла почву под ногами. Ее плотный, с таким трудом свитый кокон, где была только она, Анна, Бог и ее разговоры с ушедшими – с Артемом, с мамой – разорвали. Жестоко, грубо, по чьей-то прихоти. Потому что кому-то так надо было. Потому что кому-то показалось, что Анне так будет лучше. Потому что в церкви действует непреложный закон: все, что происходит, – это Божья воля. Но! Открыть нам ее могут лишь наши духовные руководители, – так ей объясняли здесь без устали, когда она не могла взять в толк, зачем ей такое общение с духовником. Они такие же люди. А люди субъективны. У них может болеть голова, печенка, поясница, ты можешь им просто не нравиться, и они ничего – ничего! – не смогут с этим поделать, будь они трижды святы. Они – люди. Они из плоти. А плоть – несовершенна.

Не доходя до церкви, куда со всех сторон монастыря припустились монахини к вечерней службе, Анна обернулась. Зря она это сделала.

Виталик стоял рядом с той девочкой-подростком, о чем-то ей рассказывал, девочка кивала и смеялась, фотографируя Виталика и все вокруг. Эта пара так пронзительно, так невозможно напомнила Анне ее собственных детей. Это же такая привычная, милая сердцу картинка… Ника любила Артема – его невозможно было не любить – и проводила с ним больше времени, чем с друзьями. И на отдыхе они всегда были вместе, у них куча фотографий – Ника и Артем, Артем и Ника. Артем учит Нику плавать, ведь он только что сам научился, надо показать сестре, как правильно держать голову… Артем ходит по пляжу на руках, его за ноги держит Ника – оба счастливые, здоровые, хохочущие… Артем и Ника несутся наперегонки по склону, оба загорелые от зимнего солнца, прекрасные, прекрасные до боли… Такими прекрасными могут быть лишь собственные дети, продолжение тебя, твоя надежда, твой росток в тот день, когда тебя уже не будет… А вот он – день есть, Анна есть, а ее сын…

Анна с силой сжала виски. Нет, так дело не пойдет. Так травить себя нельзя. Эти воспоминания давно похоронены. Что бы ей ни говорили добросердечные сестры, каждая из которых пытается рассуждать от имени Бога, не только духовник, не только настоятельница, все они знают, что думает Бог, что знает Бог, что сказал бы Бог – «Благодари за то хорошее, что было, оно никуда уже от тебя не денется…»… Делось! В душе это хорошее теперь – под плохим, самым плохим и черным. И обманывать себя не надо.