Ласточка

– Да ну их… – наконец сказал Паша.

Кирилл только неопределенно ухмылялся.

– Как-то так получилось… – за всех стала объяснять Ника. – Мы ссорились… Но дело не в этом… И разделились. Теперь уже их не найти, наверно… Я сама не понимаю, как так вышло. Но они ближе гораздо к лагерю, вернутся, наверно… Они не захотели дальше идти…

Глава 13

– Когда-то здесь была и школа, два класса, и богадельня для бездомных стариков, которые уже не могут работать, и больница на двенадцать кроватей, и трапезная, где могли накормить прохожих странников… – терпеливо объясняла Анна Виталику, как вела бы экскурсию для праздношатающихся туристов, не очень беспокоясь о том, какие слова мальчик знает, какие нет.

Виталик слушал внимательно, полуоткрыв рот, даже отложил в сторону свою палку, кивал, потом неожиданно спросил:

– Это как тюрьма, да? Там тоже все есть. Тетя Вера там родила… У меня братик двоюродный есть… Его забрали в детский дом… Вообще в тюрьме жить можно… Она там шить научилась…

– Нет, мальчик. Ты говоришь ерунду. – Анна решила для себя не называть его по имени, так получалось строже, мальчик натыкался на невидимую преграду, которую он все хотел преодолеть, подойдя к Анне ближе, чем ей это было нужно, и отступал. – Никакой связи нет между монастырем и тюрьмой.

– А я могу убежать отсюда? – хитро щурясь, спросил Виталик.

– Убегай, – равнодушно ответила Анна. – Мамка же твоя сбежала.

– А ты можешь убежать?

– Я не буду убегать. Если мне надо, я уйду.

– Тетя Вера тоже в черной пижаме ходит, а ты в черном платье… Я фотки видел…

– Это называется фотография. Нет такого слова «фотка».

– Ты как старушка говоришь! – засмеялся Виталик. – Не знаешь слов! Верка сфоткалась в тюрьме! У нас фотки есть!

– Нет, мальчик, я тебе уже сказала, не надо сравнивать тюрьму и монастырь, это богохульство.

Виталик только заливался смехом от ее слов.

– По разным причинам люди носят черное, – говорила Анна, не обращая внимания на его глупый смех. Дети могут быть отвратительно глупыми. – Черное, например, это еще цвет вечерних праздников… – Анна остановилась. Нет, невозможно. Лучше вставать в четыре утра и полоть голыми руками сныть, не разгибая спины. Или таскать ведрами песок на стройку. Пусть потом все болит. Тело – не душа. Поболит – перестанет.

– Ты здесь как на празднике, да? У Бога? Да? А Бог где? Он больше всех, да? Огромный? А мамке Бог однажды сказал: «Не пей!» И она не пила целых два месяца, на работу устроилась в магазин, насыпала печенье в пакеты… Мне приносила все время… Кругленькое такое… белое… – Виталик мечтательно чмокнул. – Вот такое… – Он сделал пальцами дырочку и посмотрел сквозь нее на Анну. – И еще пряники…

Зачем ей этот чужой ребенок, неразвитый, хоть и способный от природы? Живя с рождения в такой среде, он мог бы вообще не говорить, мычать получленораздельно, она видела таких детей, которые в семь лет с трудом могут сформулировать какую-то отвлеченную мысль. Но хотя она же не знает, какие беседы ведет мамка Виталика с дядей Геной и другими своими корешами. Иногда пьяницы бывают очень говорливы, весь неизрасходованный потенциал мозга уходит на многочасовые рассуждения, местами даже логичные, но в целом путаные, многослойные и – обязательно! – затрагивающие важнейшие нравственные темы. Кто виноват, что делать, кто кого предал, кто кому помог из последних сил, сам погиб, а другу помог… Сидит сейчас в тюрьме или в подъезде, бездомный, а друг его забыл… А почему бы им не говорить об этом? Такие же люди, только заблудшие. Свет погасили для них, и они плутают в темноте…

Анна упрямо качнула головой. Нет. О чем она думает? Зачем ей это все? Ее заставили, на языке монастыря – «благословили» на это «послушание» – заниматься с мальчиком. Непонятно почему. Их настоятельница не отличается особо вредным нравом. Поверить, что она искренне хочет помочь Анне, трудно. Она слишком равнодушна, и у нее совсем другие ценности. Вероятно, это испытание, которое Анна должна пройти без объяснений. Главное дело в монастыре – учиться терпению.

По рассказам других послушниц и монахинь, а некоторые из них поменяли не один монастырь за жизнь, игуменьи бывают совершенно другие. Есть те, которым словно доставляет удовольствие мучить монастырских сестер, властвовать над ними, которые, ослепшие в своей бесконтрольной власти, прикрываясь именем Бога, единолично решают все за всех, берут на себя колоссальную, нереальную в обычной жизни ответственность за жизнь, за здоровье, за судьбу. Но они себе не отдают в этом отчета. Они ведь думают, что их устами говорит Бог. Скажи им, что они несправедливы или превышают допустимую власть над душами монахинь, они рассердятся, всплеснут руками, разрыдаются – судя по темпераменту. От природного человеческого темперамента никуда не деться, можно гасить, забивать все живые чувства, выхолащивать, передергивать, а они все равно есть, диктуют свое, видоизмененные, странные, неестественные, но сильные и страстные.