Ласточка

Анна уже успела понять, что принимать в монастырь людей со сломанными судьбами, неустроенных, неприкаянных никто не любит. Расхожее мнение, что в монастырь уходят от разбитой любви или от неустроенности жизни, абсолютно неверно. Если такие люди и пытаются приходить, им отказывают. Формально кто может запретить человеку прийти в монастырь и здесь жить, работая на его благо, молясь? Но это лишь формально. На самом деле с ним беседуют, мягко, увещевая, если увещевания не помогают, советуют поехать в другой монастырь. А там повторяется та же история. И если уж ты попал в монастырь, у тебя появляются духовный руководитель, и не один. Духовник – само собой. Но есть еще настоятельница, чье слово – это фактически слово Божье, произнесенное устами человека, это слово – внутренний закон монастыря, есть и старицы, с чьим мнением невозможно не считаться. Ты все делаешь с благословения, а не по своей воле. Уход в монастырь – это твой последний поступок по своей воле. Остальное за тебя решает духовный наставник. Но разбираться в твоей разбитой судьбе, несчастьях, вытягивать тебя из омута отчаяния никто не будет. Монастырю нужна молодая неокрепшая душа, чистый лист, на котором можно писать, либо уверенный в своем решении отдать свою жизнь Богу и монастырю взрослый человек. Но молодой – все равно лучше. Он гибче, из него можно вить, лепить, у него больше сил. Казалось бы, больше вероятности, что жизнь возьмет свое, человеческая природа, физическая, непреклонная, существующая по своим законам, которые человек не в силах переломить или переменить… Но нет. Чаще всего эта природа видоизменяется, приобретая страшноватые формы блаженности, как у Стеши, у Катерины, или же яростного, фанатичного отрицания земной греховной жизни либо определенных, вполне понятных ее сторон.

Анна побаивалась мать Елену, для которой совершенной нормой было назначить наказание послушницам и монахиням – любое: класть поклоны на службе или в трапезной вместо еды стоять и кланяться, когда другие едят, выполнять тяжелое физическое послушание – в любую погоду, в любом самочувствии. Страшно было не то, что это достанется Анне. Страшно было смотреть на ее совершенно бесстрастное лицо, ровное, гладкое, с чистыми худыми щеками, спокойными глазами, поблескивающими под очками без оправы, сухие тонкие губы, иногда разъезжающиеся в быстрой хищной улыбке, выщипанные почти налысо брови. Выщипывает же она брови! Каштановые, длинные… Наверно, с пышными бровями ее лицо было бы другим. И она делает из них длинную тонкую веревочку, как острую плетку, резко вскинутую над светлыми бесстрастными глазами.

Власия рассказывала Анне об игуменье какого-то монастыря, ей об этом поведали в ее прежнем монастыре. Трудно было понять, что правда в этом рассказе, что домыслы монахинь, пересказывающих друг другу, несмотря на запреты на сплетни и пустословия, и истории своей жизни, и часто похожие на сказки чужие судьбы; сказки эти бывают удивительные, а бывают странные или недобрые.

Пожилая женщина плохо себя чувствовала, страдала ожирением не столько от переедания, сколько от недугов, ее раздувала сахарная болезнь, она отекала, не могла выстаивать на службах, стала неряшливой, ленивой, могла сутками не спускаться из своей кельи. Все об этом знали и молчали несколько лет. Не уважали, боялись, судачили, прятали глаза, шептались по углам. Монахиня уже плохо могла исполнять свои функции настоятельницы монастыря, но не хотела отказываться от привычной власти, гоняла послушниц и бесправных трудниц, пила сладкий чай литрами, с настойками, с сахаром, с медом, с печеньем, все хотела сладкого, которое ей нельзя было есть. Чем это закончилось, Власия точно не знала. И поэтому Анна, против воли придумывала свои финалы этой грустной истории. Один мрачней другого:

…Игуменья умерла весной. Как тяжело было тащить гроб с ее телом оголодавшим за пост монахиням!.. Или ее сместили со скандалом, с глупыми, привранными деталями, просочившимися в местную прессу и на телевидение… Или у нее нашлись родственники и забрали ее, физически совершенно беспомощную, а она прижиться в миру не смогла, прожив лет сорок в монастыре, вызвала такси и уехала в монастырь, в другой теперь уже – просто инокиней, и ее взяли, пожалели. Не люди пожалели, а Кто-то, кто иногда не жалеет ничего и никого – то ли жалость у него другая, то ли за всем не углядишь, то ли не всем нужна жалость – по его разумению…