Ласточка

Анна постаралась взять себя в руки и подавить раздражение. Нет, она не сорвется. Нет, она не пойдет к настоятельнице просить, чтобы ее избавили от этого. Толка не будет никакого. Только придется стоять с опущенной головой и слушать, слушать, слушать… Кивать, просить прощения… «Если ты не будешь истоптан, как эта скуфейка, ты не станешь монахом…» – первое, что ей рассказали, когда она стала здесь жить. Мать Елена любит повторять эту притчу. Человек захотел стать монахом, спросил – как? А многоопытный монах сбросил на землю свою скуфью, маленькую шапочку, растоптал ее и так вот ответил.

«Я знаю, зачем я пришла в монастырь, – думала Анна, глядя, как Стеша, улыбаясь во весь рот, где уже блестело много золотых зубов, разговаривает с Виталиком, – и я получила то, зачем пришла. Кто-то из них одержим миссией спасения человечества от грехов. Кто-то в этом абсолютно искренен, считая, что если не будет монастырей с их духовной жизнью, человечество погрязнет в грехе и просто погибнет, истребит само себя. И люди сюда едут, едут отовсюду – именно за помощью. Кто-то за конкретной, надеясь вылечиться, вылечить ближнего или отмолить кого-то, кто-то, сам не умея и не желая молиться, оставляет деньги, чтобы молились монахини. Людям это нужно. Но я пришла сюда не за тем. Я пришла – спрятаться, да, спрятаться. Мне больно жить с людьми, я не хочу с ними жить. И мне не нравится, когда вокруг меня шум, улыбки, глупости… Я хочу тихой молитвы, холодной каменной постели, я хочу, чтобы вокруг было темно и холодно. Я не хочу видеть чужих детей и тем более не могу и хочу их воспитывать».

Стефанида не так поняла выражение лица Анны и торопливо стала оправдываться:

– Можешь сказать матушке, можешь сказать матушке… Накажет меня матушка, пусть накажет… Любое наказание приму…

– Да за что тебя наказывать! – отмахнулась Анна. – Почти святая уже!

– Не говори так! – Стеша в испуге закрыла себе рот обеими руками, хотя сказала это Анна. – Ой не говори, ой не говори, ой, что ж ты сейчас сказала! Да грех-то какой!

– Успокойся, что такое? Сядь, успокойся!

– Украла, наверно, что-то! – рассудительно заметил Виталик. – Кается! Мне тоже мамка говорит – ты украдешь, а потом кайся, кайся! Боженька – он все простит!

Анна невольно усмехнулась.

– Молодец твоя мамка…

– Я не украла! Я просто взяла кривую просвирку, она все равно кривая была… Да взяла не для себя! Младенцу взяла…

Виталик, внимательно слушавший Стефаниду, поняв, что она говорит про него, стал смеяться.

– Я не младенец! Я уже курил два раза!

– Молодец, – кивнула Анна.

– Только для Бога ты все равно младенец, – объяснила Стеша на полном серьезе.

Виталик задумался.

– Бог знает, сколько мне лет?

Анна пожала плечами. Уж с чем с чем, а с такой сказочной метафизикой она разбираться точно не будет.

– Ему вообще-то восемь или девять, – вместо ответа Виталику объяснила она Стеше. – Он не знает сам, сколько точно. Он уже отрок.

– А! Вот послушай, – горячо зашептала Стефанида, наклоняясь к Виталику и почему-то оглядываясь. «Наверно, должна быть сейчас где-то в другом месте», – догадалась Анна. – Послушай… Бог – он… везде… все знает… и про мамку… и про тебя… и про меня… и всегда тебя простит…

– Я знаю, – кивнул Виталик. – И дядю Гену простил, когда он меня кипятком обварил! Показать?

Анна отвернулась. Вот тебе и сказка.

– Он простил… – немного растерялась Стеша, – потому что… – она оглянулась на Анну, ища поддержки, – потому что милосердный…

– А он, может, и не простил! – хитро сощурился Виталик. – Он, может, сидит и думает…

– Ты сейчас про кого говоришь – про Бога? – уточнила Анна.

– Ага. Вот, сидит он там и думает – ну-ну, ну-ну… живи пока… А потом дядя Гена пойдет однажды по улице, а на него ка-ак кирпич свалится. И все! Крышка! Капец!

– Все, успокойся! – Анна дернула разошедшегося мальчика за рукав. – Поняли все уже.

– Да! И Бог ему за все отомстит. А если нет, то я сам его зарежу. И потом приду каяться в церковь.

Анна вздохнула. Сейчас она должна объяснить, что не все грехи вот так просто Бог отпускает. Что есть смертные грехи. Но как же не хочется пускаться в схоластику. И где грань между схоластикой, нереальной, туманной, путаной и путающейся сама в себе, и правдой. Какой-то огромной и простой правдой. Нравственной. Когда либо так, либо так. Мучительно. С выбором. С прозрением. С невозможностью сделать то, что сделать нужно, потому что иначе невозможно будет жить.

На ее счастье Стеша всплеснула руками и бросилась увещевать Виталика, чтобы тот не вздумал зарезать дядю Гену.

– А кипятком можно его облить? – наконец сообразил Виталик, выслушав пламенную речь Стефаниды.

– Нет!

– А как же… Ему можно, а мне – нельзя… Нечестно.

– Ударят по одной щеке – подставь другую! Так учил нас Господь!

– А я так скажу: помолись, мальчик, Георгию Победоносцу и иди бороться. За себя, за правду, за все. – Анна говорила негромко, не уверенная, что Виталик ее слышал.

Стеша, которая шумно дышала и крестилась, повернувшись к храму Успения, единственному отреставрированному из трех церквей их некогда большого монастыря, услышала только «помолись».