Лебяжий

– Геро-ой! – ухмыльнулся Пронин, задумываясь над тем, что сказал сын. Настройка превентера и впрямь связана с большим риском, но не посылать же туда Олега! Уж лучше пойти самому. И если случится что – спрос с мертвого не велик. Куда страшней рисковать чужой жизнью. – Поди, на медаль рассчитываешь?

– Не смейся, папа, – тихо сказал Олег, пересиливая обиду.

«Как давно он не называл меня папой! Ах сынок! Мой дорогой, мой славный сынок! Да за одно это слово я прощу тебе все обиды, прошлые, настоящие и будущие. Повтори еще раз это слово! Может, я ослышался?»

Олег оглянулся на Федосью, взглядом сказав ей: «Смотри, я сдержал свое слово! Я пересилил себя!» – и радостно, одолевая смущение, почти шепотом признался:

– Я же люблю тебя, папа.

Пронин, глупо и счастливо улыбнувшись, потянулся к сыну, но тот, истратив решимость, убежал, оставив его наедине с Федосьей.

– Любит, говорит. А? – Пронин словно ушам своим не верил, искал у Федосьи подтверждения. Она согласно кивала. Он снова спрашивал и снова проверял: не ослышался ли? Верно ли все это? Нет, конечно, он не ослышался... это случилось только что. Вон и след Олегов в снегу. Жаль, что слова его нельзя вот так же впечатать в снег... Ну пусть, пусть! Они в душу впечатались! Они пропахали в душе такую борозду, которая не зарастет до самого последнего часа. – Эх, кусай его за нос! Хороший у меня сын, Феня? А?

– Есть в кого,– в тон ему отозвалась Федосья. В иное время Пронин заподозрил бы ее в лести, хотя Федосья говорила искренне. Ее Пронин человек замечательный, редкий. Олег же – его кровь, его плоть...

– А до чего скрытный, змееныш! Молчит, молчит и – выдаст! Ишь как распорядился, я, говорит, превентером-то займусь. Займется... вдруг льдина ухнет на голову, а, Феня? Там льдина-то прямо над головой нависла!

– Пошли Иннокентия. Он проворней, – осторожно посоветовала Федосья, стыдясь своего совета, а еще больше стыдясь того, что совет ее может быть принят.

– Иннокентий разве не человек? Эх, Федосья! – укоризненно покачал головой Пронин. – Вот этого я не ожидал от тебя.

– Ты вот что, – торопливо, покаянно заговорила Федосья, – ты решай, как лучше. А то после скажешь, что я насоветовала.

– Лучше меня никто не сумеет, – не очень веря в это, стоял на своем Пронин.

– С одной-то рукой? Думай, что говоришь!

– Что, что с одной? Моя одна рука двух стоит.

– Как хочешь, Федор, а к скважине я тебя не пущу. Олег правду говорил: людей напугать можешь...

– Ну хватит! Спелись с сынком-то! И не гляди, что мачеха. Как решу, так и будет.

– Решать надо с умом.

2

Если бы год назад Юльке сказали, что ей придется кормить и обстирывать целую ораву грубых, кудлатых мужиков, она бы рассмеялась в лицо говорящему и обозвала его разными неприличными словами, из которых самым вежливым было бы слово «дурень». А теперь она ежедневно парилась у плиты, раз в неделю устраивала большой «стир»: геологи приносили ей спецовки, брюки, рубашки. Правда, нижнее белье стирали сами. Юлька и его принимала бы, но эти суровые, резкие люди щадили девчонку, были с ней бережны, как с любимой младшей сестрой. И если Юлька находилась рядом, то никто не ругался, не сорил, потому что прибирать окурки и прочий мусор пришлось бы самим. Такое правило ввел Пронин, и ему неукоснительно следовали.

Вот и сегодня рабочие наносили Юльке воды, накололи дров, нащепали лучины, а Ганин помог растопить печку и теперь, поигрывая лучинкой, задумчиво сидел на порожке, курил и молчал.

– Куртку-то сними, починю, – поставив выварку на плиту, сказала Юлька.

– Сам иголку держать умею. – Что-то случилось с ним: грубит. Из всех парней Андрей самый внимательный.

– Ша, фраер! – Юлька взяла со стола кухонный нож, которым резала мыло, шутливо наделила Ганину в грудь. – Пикнешь – пришью. Снимай, тебе говорят!

Орудуя иглой, косилась на парня, но вздыхала о чем-то своем. Наложив заплату, велела куртку надеть и оглядела свою работу:

– Сойдет на первый случай. Почему тусклый?

– Какой уж есть, – хмуро отозвался Ганин.

– Мы разве не друзья с тобой, Андрюша? – ласково упрекнула Юлька.

– Когда женщина заговаривает о дружбе, она перестает видеть в мужчине мужчину.

– Глупенький! – Юлька щелкнула его в нос, пощипала и ласково притянула к себе. – Мужчин здесь, как собак нерезаных. Только костью помани. А мне друг нужен, Андрюша!

– Эх, Юля! Кручина моя!

– Одиноко мне тут, – отпустив его, грустно вздохнула Юлька. Слишком взрослой, слишком серьезной была эта грусть. На глазах за какой-то один год повзрослела девчонка. – Волком бы взвыла, да гордость не позволяет.

– Гордость – товар неходовой. Человеку доброта нужна, сияние сердечное. Гордость, Юля, она ледяная.

– Ледяная или лубяная – не знаю, зато моя, – встряхнула головой Юлька и снова заулыбалась, спряталась в раковину, словно улитка.

– Ну и носи ее на здоровье, не отнимаю, – сухо вымолвил Ганин. – Только передо мной не выпендривайся. Я не за тем сюда хожу.

– Ну, Андрюша! Неужто без обид нельзя?

– Умничаешь больно, подруга!