Лебяжий

Услыхав осторожные шаги за спиной, Енохин, злорадствуя над собой, ухмыльнулся: «Не ошибся. Вот и третий».

Но третьим оказался Осип Вьюн, местный житель. Был он легок, и чист, и, как листок вымороженный, сух и невесом. Вечно куда-то исчезал и неожиданно появлялся, служил не то егерем, не то лесником. С геологами почти не общался, а если с кем заговаривал, то ничего доброго это не сулило. Сейчас вот из всех отметил Шарапова.

– Ты рыбу глушил?

– Ну я, – слегка струхнув перед стариком, буркнул Кеша. Вьюна он побаивался. Глаза старика, скрытые под седыми кустистыми бровями, буравчаты. Не злы как будто, а все нутро выворачивает. Страшно смотреть в его глаза.

– Меня спросился?

– Много вас тут... – захорохорился было Кеша, но хватило его не надолго: под немигающим взглядом Вьюна, студеным и леденящим, свернулся, скорчился, стал сразу уже и меньше ростом.

– Кабы много было, давно бы под корень вас вывели. Давай рыбу-то! – не повышая голоса, приказал старик.

– Отступи, дед! Я нынче сердитый.

– На сердитых воду возят, – Вьюн подошел к нему, сдернул с плеча связку. Кеша не сопротивлялся, не смел.– Теперь слушай меня, человече. Я сроду не обижал никого. Но ежели ишо раз такое примечу – шваркну меж глаз, там разбирайся, как было.

– Поимей совесть, дед! У меня шестеро ребятишек! И денег третий месяц не получаю, – взмолился Кеша, голос его тонко натянулся, задрожал. Того и гляди заплачет.

– Ты лучше сеть у меня спроси. Дам сеть. И лодки не пожалею. А глушить не смей. Я упредил: если что – возьму грех на душу.

Осип, как дух святой, растаял, растворился, пропал в лесной чаще; он и появлялся и исчезал не по-людски как-то. Не марсианин, не леший, не колдун, а нет его – и вдруг возникнет. Исчезнет – тоже следа не увидишь. Браконьеры его побаивались: вдруг нагрянет? Один из новеньких, парень из Западной Белоруссии, разозлившись на старика, стрелял в него, не попал, зато потом, заблудившись в тайге, вернулся задумчивый, а вскоре уволился и уехал. Подозревали, что Вьюн припугнул белоруса, поводил его по топким местам, дал провалиться и лишь в самую последнюю минуту помог выбраться из няши. «В другой раз и руки не подам!» – будто бы предупредил озорника страшный старик. Но все это были догадки. Парень ничего своим не рассказывал, смотал удочки в одночасье. А лихой был белорус-то, никого не боялся. Вот и Кеша оробел перед стариком. А ведь надвое может переломить, если Вьюн попадет к нему в лапы. Не лапы – шатуны паровозные.

– У меня же семья, Анфас! – пожаловался Кеша, то ли на Вьюна сетуя, то ли попрекая в эгоизме Енохина, которого геологи нередко называли между собой, а иногда, забывшись, прямо в глаза Анфасом. Слова, что ли, экономили? – А я единой копейки послать не могу,

– Прости, брат! – этот крик души всколыхнул Енохина. Если б у него были деньги, все до копейки отдал бы Шарапову. Но в том и дело, что денег у начальника партии нет. – Своих-то ни копья у меня. А котловые... – Но, поразмыслив, махнул рукой. Человек этот, – отец большой семьи. Не он же виноват в том, что Енохин такой невезучий. И дети его ни при чем. – Ладно, бери котловые... если рука поднимется.

Енохин надумал отдать Кеше часть денег, которые были неприкосновенным запасом и лишь в самом крайнем случае расходовались на общественный стол. Предвидя черные времена, Енохин всячески ужимал, урезал котловые, выделил несколько человек, которые ловили для кухни рыбу, собирали ягоды, добывали дичь. В общем, пока сводили концы с концами. Лес-батюшка кормил, и река снабжала. Расходовали деньги на муку, на сахар, ну и на соль, на перец да еще на лаврик. Теперь, ради Кеши, придется тряхнуть небогатой братской мошной. Человек бессовестный – попользуется, глазом не моргнет. А совестливый... не зря же Енохин намекнул Кеше про руку. Вон как покоробило его!

– За что ты меня, Андрей Афанасьич? Уж не такой я сукин сын, чтоб товарищей своих грабить...

– Тогда поднатужься, Кеша! Потерпи еще немного! Ты же из корня свит, парень!

– Выходит, опять качай горе – мед пей?

– Без этого добрые дела не делаются.

– Заговорил ты меня. А там семья ждет! Поди, все жданки лопнули. – Кеша не в первый раз вот так уходил, кляня себя за уступчивость, еще больше кляня Енохина, который так умеет заговорить, что забываешь, зачем к нему приходишь.

«Может, отпустить его с миром? – думал в свою очередь Енохин. – Как-никак шесть ртов на шее. Но если побегут такие, как Кеша, – придется лавочку нашу прикрыть...»

– А со мной как, бугор? – напомнил о себе до сих пор молчавший Ганин.

– Переходи на самообеспечение. У тебя опыт немалый.

– Если застукают – тогда что?

– Застукают – возьмут на казенный кошт. Тоже неплохо.

– Не студи мозги, Анфас! Шарапову котловые обещал...

– Шарапов семьянин, работяга. Ему я последнюю рубаху отдам.

Ганин обещающе скривился в улыбке, вынул нож и, поигрывая им, поманил Енохина к себе:

– Рубаха и мне пригодится. Снимай!

– Не дури, Ганин.

– Живей, бугор! Я дорого ценю свое время на свободе.