Лебяжий

– Мой бывший шеф. Начальник южной партии, – ответил Мухин.

– А что, если написать опровержение, а? Ведь ты в этом понимаешь?

– Единственным опровержением может быть результат, – охладил его полемический пыл Мухин. Он-то прекрасно понимал, что никакие опровержения здесь не помогут. – А его пока нет.

– Что же делать? Что делать, Иван Максимыч?

– Для начала давайте уложим спать буянов.

– ...С рассветом глас раздастся мо-ой, на сла-аву и на-а смерть зовущий... – дружно вели песню Кеша и Юлька, для которых сейчас никого на свете не существовало. Только песня – воспоминание о подвиге могучего покорителя Сибири, с горсткой людей проникшего в дикие здешние места. «Тоже авантюристом считали, пока Сибирь не поднес царю на блюдечке», – подумал Волков.

– Лучше на славу, чем на смерть, – улыбнулся Мухин, ломая песню как раз там, где Ермак размышлял о друзьях, которых завел в глубь Сибири, взвалив на их плечи трудную историческую миссию. – О смерти думать рано еще.

– А, товарищ секретарь! – Кеша придвинул к себе бутылку, валявшуюся в сугробе, собравшись угостить пришедших, – она была пуста. Что ж, можно и на будущее перенести угощение, скажем, где-нибудь в городском ресторане. Уж там-то Кеша покажет себя во всем блеске. – Вы дунганскую лапшу кушали?

– Мне и русской не расхлебать, – хмуро буркнул Волков. – Ступай-ка спать!

– Принято единогласно, – уступчиво согласился Кеша и, уже отойдя, вернулся и шепотом, словно это был великий секрет, признался: – Может, сон счастливый приснится...

Юлька дергала Мухина за бороду и смеялась:

– Цела бородка-то! Вьется, курчавится...

– Нализалась! – проворчал Волков. Он не пил и не любил, когда пьют другие. – Драть тебя надо!

– Надо, – с готовностью согласилась Юлька.

– И доберусь: шкуру спущу! – едва удерживаясь, чтоб не шлепнуть ее, грозил Волков.

– Без шкуры я некрасивая буду...

Они развели Кешу и Юльку по местам, торкнулись к Пронину. Его балок был закрыт. Пронин слышал, что кто-то стучит, но сидел, не включая света, рассуждал сам с собою:

– Сердце-то износилось, Федор! Как худой мотор твое сердце! Нет-нет да и чихнет, застучит с перебоями. Пожалуй, до первого фонтана не дотянуть... А хотелось бы...

– Ну, это дудки! Дотяну, хоть тресни!

В нем жили два неуживчивых человека: и внешность, и ум, и возраст – все вроде у них одинаково, даже сердце одно на двоих, а вот что ни скажет один – другой обязательно начинает ему возражать.

– Бахвалишься? – с ехидцей, с насмешечкой спрашивал Пронин-первый. – А ты не бахвалься. Колет ведь? Чуешь, покалывает под левым-то соском. Заглохнет – не заведешь... А лавочку вашу еще раньше прикроют.

– Но, но! – грозил ему пальцем Пронин-второй. – Не выйдет по-ихнему! По-нашему выйдет!

– Хе-хе.

– Че хехекаешь, паразит? Сказано, выйдет! Правда на нашей стороне.

– А те свою правду доказывают. Двух правд быть не может.

– Не может. Есть только одна правда, наша.

– Хех-хе-хе.

В споре почти всегда побеждал тот, кто верил. Но в последнее время – ослаб он, что ли? – доводы его стали жиже, слова поистерлись, спор нередко затягивался. Скептик еще не одолел романтика, но чувствовалось: недалек день, когда верх будет на его стороне. Пронин понимал это и потому нервничал, но свое состояние старался никому не показывать. Даже Енохину, которого не просто любил и уважал, но почитал за ум, за знания, за несгибаемое мужество. Силы человеческие не беспредельны: вот и Енохин устал и с ружьишком погулять вышел... Пронин не верил, что даже в крайнем отчаянье старик решится на такой шаг, но все же следил за ним и подоспел как раз вовремя. Случись с ним это, тогда конец всему! Сорвался, накричал на Анфаса... вообще стал много шуметь... будто крик что-то может изменить в жизни... Но стало обидно: друг, которому доверил всего себя, а вместе с ним доверился делу, уступил своей слабости... чуть не подвел... Что-то страшное творится!.. Если такие люди замахиваются на себя, они и на дело замахиваются. А дело-то верное, справедливое дело! Только много вокруг него налипло разного мусору! Счищать надо, как ракушечник с корабля счищают...

Мысли замедлились, потом и вовсе остановились, и Пронин, точно в теплый туман, вошел в сон. Сон был тих, спокоен, но недолог. В конторку неслышно проникла Федосья и осторожно, не дыша, положила руку на голову ему и гладила волосы. Волосы под рукой искрили, потрескивали. От этого треска Пронин проснулся.

– Ты как сюда попала?

– Через замочную скважину, – усмехнулась Федосья. Она уж давно запаслась ключом и, беспокоясь о Пронине, вторую ночь не появлявшемся дома, пошла на поиски. – Тебе что, спать негде? Сидишь как сыч.

– Нну! – прикрикнул на нее Пронин. – Каждый сверчок, знай свой шесток!

Однако он тут же устыдился своей грубости и неловко приласкал Федосью. Но и эта мимолетная ласка ее тронула. Федосья затихла, подалась к Пронину, длинно и счастливо вздохнула.

– Че вздыхаешь-то? Ну, чего?

– Уедешь ты скоро, – выдала она тайную свою тревогу. – Опять 

– Не жужжи, жужелица! Без тебя в груди колотье.

– Мне разе слаще, Федя? Живу в четырех стенах, старюсь – по-человечески это?