Лед и пламень

- Наличие живых существ в центре полярного бассейна установлено,поставил точку наш гидробиолог Петр Петрович Ширшов.

Трудным был день 1 августа. Льдину несло то на север, то на северо-восток. Двадцать один километр в сутки! Если льдина не затормозит, не сбавит прыть, наши планы прожить на льдине минимум год полетят вверх тормашками...

Из Москвы пришло приветствие от Международного конгресса геологов. Приветствие с дальним прицелом: нас не столько хвалят, сколько говорят, чего же от нас ждут.

Радиосвязь наша была ступенчатой: с Диксона - на Рудольфа, оттуда - к нам. Полярные радиобури нарушили связь между Рудольфом и Диксоном. Мы знали, что для нас скопилось много телеграмм на Диксоне, и не могли получить их.

Зато была радость: по длинным волнам к нам ворвалась радиостанция имени Коминтерна. Пионеры прочитали стихотворение, попросили оставить им хоть одно белое пятно на карте. Каждый из нас в тот момент спутешествовал в свое детство.

3 августа я увидел лахтака - морского зайца. Ничего себе зайчик, туша пудов на двадцать. И снова, вместо того чтобы переживать радость нового открытия, подтверждающего жизнь в океане, я занялся охотой: мы с Петровичем спустили байдарку, пытались подстрелить нежданного гостя. Меня интересовали его мясо, жир. Петровича же, главным образом, содержимое желудка. Но лахтак нырнул, и больше мы его не видели. Зато заметили перевернувшуюся льдину, на ней было множество водорослей. Новое пополнение коллекций.

Пока солнце светило круглые сутки, в минуты отдыха мы читали. Пусть у меня ученая степень доктора географических наук - присуждалась-то она без защиты. От себя не убежишь: систематического образования я не получил. Приходилось наверстывать упущенное ъсю жизнь.

После льдины, когда услышал ненароком: "Доктор - жестянки паял, мясо жарил", меня словно по щеке ударили.

Знал бы тот желчный человек, какую неоценимую услугу мне оказал! Знал бы, как нелегко самому постигать то, что ему преподаватели втолковывали! А ведь пришлось постигать, просто иного выхода не было.

Не мне судить, надо ли было нам, зимовщикам "СП-1", присуждать тогда ученые степени. Во всяком случае, где бы я впоследствии ни выступал - ив Академии наук, и оппонентом на защитах докторских и кандидатских диссертаций,- профаном себя не чувствовал. Помогли книги. Я не пропускал ни одной публикации - газетной или журнальной по своему, арктическому профилю, непременно участвовал в работе симпозиумов, конференций, выступал с докладами. Готовился я к докладам, наверное, раз в десять дольше, чем кто-либо другой. Спрос-то с меня особый: льдина принесла шумную славу. А слава - тяжелая ноша. Она и раздавить может. Меня радовал Юрий Гагарин: слава его не испортила, остался таким же простым, обаятельным, скромным, интересным собеседником, каким был до полета в космос. Слава заставила его

быть гораздо требовательнее к себе, стремиться к новым высотам. А Андриян Николаев? Это же воплощение скромности...

Я тоже познал известность, знаю, как она приятна и как тяжела. Иногда у меня было ощущение, что я живу на витрине большого магазина, потому что нигде не мог избежать любопытных или оценивающих взглядов.

Обращаюсь снова к своему дневнику, запись помечена 12 августа:

"Арктика продолжает напоминать о себе, как бы опасаясь, что мы забудемся, предадимся благодушию, покою и развлечениям.

Чертовой силы ветер, мокрый снег. Батометры по-прежнему в плену. Петрович рвет и мечет: надо делать новые замеры, а тут еще со старыми не все в порядке. Льдина осатанела: шестнадцать миль за сутки - и все на юг. Ширшов предсказывает:

- Будем мчаться еще быстрее.

Эрнст опять привязан к рации: Леваневский вылетает через полюс на Аляску, просит у нас летной погоды. Дали ему "добро". Лег спать около пяти утра выжатый как мочалка - крутил лебедку. Уснуть не мог: думал о Леваневском".

И теперь, спустя десятилетия, не могу забыть тех трагических дней. К гибели нельзя привыкнуть. Полеты Чкалова и Громова, прошедшие, что называется, без сучка, без задоринки, убаюкали многих.

Мы ловили сообщения:

- Сильные встречные ветры до ста километров в час.

- Стекла кабины самолета покрыты изморозью.

- Летим над Северным полюсом. Достался он нам трудно. Еще бы: облачность и лобовой ветер!

- Отказал правый крайний мотор, идем на трех, очень тяжело, сплошные облака.

Только получив последнее сообщение, мы осознали серьезность ситуации: до материка еще ой сколько! И уж если самолюбивый, всегда находивший выход из любого положения Леваневский признал, что им очень тяжело, представляю, как же там было. Больше сообщений не поступало. Эрнст просил кофе:

- Погуще!

Он сидел у рации, и на него страшно было смотреть, так он позеленел. Приказ из Москвы: Кренкелю следить за самолетом на аварийной волне, кто знает, может приледнились. Настроили аварийную радиостанцию. Кренкель не отходил от нее больше двух суток. Безрезультатно. Московское радио сообщило: Леваневский молчит.