Леди, которая любила лошадей

Цепкие пальцы сжали запястье, сдавили, раздвигая свежий шрам, отворяя кровь.

— Две силы и вправду не могут соединиться в мертвой материи, а вот живая… чтоб вы знали, наш организм — удивительнейшее творение, и потому…

Василиса закрыла глаза.

Все будет хорошо…

…все… будет.

Хорошо.

Огонь сползал… и появились какие-то люди. Много людей, кто-то попытался тронуть Василису, но она просто скинула чужую руку с плеча. И Алтана Александровна что-то заговорила, то ли оправдываясь, то ли объясняя. Глупости какие. Разве нужно оправдываться за то, что Василиса просто хочет быть рядом.

А она хочет.

Здесь.

И еще потом… и до конца жизни… и когда за руку взяли уже ее, Василиса не стала сопротивляться.

— Прости, девонька, но его на все не хватит, а ты у нас тоже… в некотором роде с той стороны, — сказал Константин Львович, и Василиса кивнула.

Она согласна.

Сила… сила уходила, по капле, понемногу, сперва та, что еще оставалась на дне родника, что хоть как-то роднила Василису с древним и славным родом, потом и другая.

Эту другую вплетали в нити чужой жизни.

Пускай…

— …ей дурно, разве вы не видите? — сухой Марьин голос похож на хлыст.

— Всего-навсего кровь из носу…

— И из ушей тоже!

— Это от перенапряжения, поверьте, никто не станет брать больше, чем надо…

Нет, не берут, она, Василиса, сама отдает, как когда-то отдавала та девушка, которой случилось оказаться весной на берегу проклятого озера.

— …будь ты проклята!

— Да уведите вы эту истеричку, — Марья злится. — И вторую не забудьте… только осторожно. Вещерский, если ты…

Ее беспокойство плотное и тяжелое.

Надо дышать.

Надо успокоиться. Или нет? Василиса спокойна. И цела. А что сила уходит, так ничего страшного. Она ведь и без силы жила.

— …я тебя не прощу.

Грозится.

И гроза эта проносится над Василисой, а на плечах ее невыносимой тяжестью лежат ладони. Василиса запрокидывает голову и взглядом тонет в глазах женщины, имени которой найдется место средь имен других.

— Терпи, девочка, — говорит она.

И пальцы Василисы стискивают кость.

Последнюю.

— Умница…

Мертвое, живое… ветер в ивах… там, в степи, не знают, что такое ивы. И никогда-то руки те не касались гибких желтых ветвей. Никогда не гладили узкие листья, одновременно и жесткие по краю, и гладкие, словно кожаные.

…мертвое…

И живое.

Это одно. Единое. И Ладислав закусывает губу, но не убирает руку с плеча Константина Львовича. Лицо некроманта бело, а губы выделяются на нем лиловым пятном. Будто черники объелся.

Надо будет пирога с черникою испечь, чтобы тесто песочное, тонкое, разламывалось с хрустом, а крем внутри заварной. С лимоном?

Пожалуй, что да.

Для аромату.

Косточка тает. И сила ее наполняет Василису, уходя дальше. Тоже придумали, бомбы делать… она не для того жила, чтобы из костей и бомбы.

Черника ягода особая, она не столь сладка, как малина или клубника, и земляничного душистого аромату не имеет. И косточки внутри многим не по вкусу. Но Василиса чернику любит.

Да, решено, потом, когда все закончится, она испечет пирог.

С черникой.

С черной-черной, как глаза женщины, которая потеряла свое имя. Странно, однако, что во всей цепочке потерялось именно оно, самое первое, самое важное…

Женщина качает головой.

И прикладывает к губам палец. Молчи… и вовсе оно не потеряно. Просто… просто порой хочется уйти и так, чтобы никто-то, даже тот, кто привязан сердцем, не сумел вернуть.

И Василиса кивает в ответ.

Она понимает.

И только губы беззвучно шепчут:

— Спасибо.

Умирать не больно.

Больно выживать.

Открывать глаза, разлепляя склеившиеся веки. Делать вдох. Удивляться тому, что в театре, куда потянула сестрица, желая Демьяна поскорее окультурить, умирающий герой еще находил в себе силы чего-то там говорить.

И вправду герой.

А вот Демьяну и дышать-то больно. Но он дышит.

— Вот и ладненько… вот и хорошо, — этот профессионально-ласковый целительский тон заставил насторожиться. — Довезти до города довезете, только осторожно… и я поеду. Ангел мой, ты со мной?

— Куда ж я тебя без присмотра-то оставлю… — ворчливо отзывается ангел незнакомым голосом. — Только пусть о девочке позаботятся…

— Покой и сладкий чай. Много сладкого чаю. И шоколад. Тоже много…

…боль накатывает и накрывает с головой, однако против ожиданий сознания Демьян не теряет. Напротив, это сознание цепляется за явь, что репей за шкуру бродячего пса.

— Несите аккуратно.

Вещерский.

Он склоняется, и Демьян даже видит его, пусть глаза по-прежнему закрыты. Но все одно видит. Ярким алым пятном. На диво неспокойным… и главное, сказать бы, что он, Демьян, живой, а стало быть, вытащат, пока пламя не прорвалось, но из глотки только клекот и вырывается.

— Ты того… — Вещерский говорит. — Не вздумай помереть! Тебе еще жениться, как честному человеку…

Жениться Демьян не против.

Совсем.

Только…

— Если помрешь, меня Марья точно из дому выгонит. Или разведется… а тятенька, если она разведется, выпорет. Ну или на Севера спровадит, каторгу стеречь.

Это он зря.

Нельзя Вещерскому на Севера с его неуемною натурой. Он же стеречь не усидит, примется каторгу реформировать на современный лад и весь порядок порушит.

— А я, между прочим, холода страсть как не люблю.