Леди в озере

От этой женщины, той, что приходила, чтобы расспрашивать о Клео Шервуд, добра не жди. От нее тоже пахло желанием, но в этом запахе не было приятности. Она была как автомобильный двигатель, все набирающий и набирающий обороты, ревущий, сыплющий искрами. Хочет куда-то попасть, но беда в том, что ей невдомек, куда именно. Это и делает ее опасной.

С удовольствием съедаю ужин – свиную отбивную с фасолью – и позволяю себе выпить немного сладкого вина, которое успокаивает. Готовлюсь лечь в кровать и отойти ко сну, чего я страшусь. Сны мне в тягость, потому что иногда сбываются, и я не знаю, какой сбудется, а какой нет. С вами когда-нибудь бывало, что вам снится страшный сон, а потом вы пробуждаетесь и испытываете облегчение, потому что на самом деле ничего этого не происходило? Ну так вот, мне не дано испытать такое облегчение, пока я не убеждаюсь, что мои сны не сбылись. Да, ясновидение – дар, но я о нем не просила, и мне очень хочется избавиться от него. Боже, забери его у меня, потому что так не должно быть. Сделай меня обычной женщиной, такой, которая смогла бы жить с мужчиной и вечером класть голову на подушку, не боясь ни того, что увидит в снах, ни того, что узнает после пробуждения, момента, когда для обычных людей пора снов и кошмаров кончается.

* * *

Зеленый и желтый, да?

Зеленый и желтый, да? Ты получила то, за что заплатила, Мэдди Шварц. Знаешь, что было зеленым и желтым? Обивка кресел на балконе в театре, где я сидела за две недели до смерти.

Мой мужчина сделал мне сюрприз – отвез в Нью-Йорк, где повел на мюзикл – «Человек из Ламанчи». Не очень хорошие места, и, по-моему, среди зрителей мы были единственными неграми. Что же до музыки – то, на мой взгляд, она неинтересна и старомодна, но я видела, что его она трогала. По его щекам текли слезы, но не во время той песни, которую знают все, той, которую крутят по радио. (Опять же, только если вы слушаете старомодное радио.) Он рыдал в конце, когда та женщина сказала, что мертвый старик, лежащий в кровати, – не тот, кого она знала, что мужчина, которого она знает и любит, еще где-то живет. В ту минуту я думала, что он будет моим, что он решит стать героем, а не тем, кто лежал в кровати. Но нет, он плакал, потому что знал предел своих возможностей, знал, что выберет в конце. Он слаб.

Я смотрела, как он смотрит представление о представлении внутри представления. И это напоминало мне ту шутку о бесконечности, которую мы рассказывали друг другу в детстве. Я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину. Она становится все меньше, и меньше, и меньше, пока ты не перестаешь что-либо различать.

И я решила, что стану той, кто остается жить. Не стариком, лежащим в кровати на сцене, не теми красивыми и взбалмошными женами Генриха VIII, которых он казнил, Анной Болейн и Кэтрин Говард, не его последней женой, что ухаживала за ним перед его смертью и вскоре после нее умерла сама, и о ней никто не говорит. Я стану Марией Болейн, сестрой Анны, которая обвела всех вокруг пальца и прожила хорошую долгую жизнь. Вот что я выберу.