Легенда о ретивом сердце

Пир продолжался. Все так же скользили бесшумные тиуны, словно вели хоровод вокруг стола, все громче становились голоса, и все красней казалось Илейке проливаемое на скатерть вино. Мнилось, что княгиня смотрит на него и в глазах се испуг… Ему захотелось уйти — нехорошо было на душе. Стоял в глазах окровавленный Соловей, свистал свою разбойничью песню. Никогда больше не услышит ее Илейка! И остались бояре с их непонятными речами и повадками, в которых столько презрения к нему. Почему он здесь, в этой раззолоченной гриднице? Нужно встать и уйти. Что теперь делают мать Порфинья Ивановна с батюшкой Иваном Тимофеевичем? Спят небось праведным сном после трудов своих, а он бражничает с князем, в чести сидит. Только какая же это честь, когда рвут из рук братину? Разве могут они назвать его братом? Разве может он назвать их так? Илейка вдруг почувствовал, как острая тоска поднимается в нем, леденит сердце. Сирота он. Отказался от дома, нигде его не нашел… Чуждый всем человек, оставленный всеми. Хоть был бы рядом Алеша Попович. Веселый он, неунывающий, крамольпая душа, бесшабашная головушка!

Витязь искоса поглядел на Илейку, пододвинул рог на подставке.

— Пей, добрая мальвазия! Вижу, сумный, что нагорелая свеча, сидишь. — сказал ласково, — в немилость князя попадешь. Он не любит, когда за столом вешают голову.

«Да ведь это же он! — пришла вдруг в голову обжигающая мысль и отчего-то заныло под ложечкой. — Заснеженный витязь!»

— Добрыня! — воскликнул Илья. — Илейка я! Сидень из Карачарова, что под Муромом… Помнишь?

Крепко сдвинулись брови витязя — он силился вспомнить, и потом словно бы распахнулись глаза:

— Встал-таки?

— Встал!

Богатыри крепко стиснули друг другу руки и так остались сидеть.

Б— удь мне другом, Муромец, иди со мной в степь на заставу!

Добрыня подвинулся ближе, продолжал полушепотом:

— Бежать хочу из дружины, бросить все и уйти. Каждый норовит побольше кусок от пирога отвалить. Пожирают друг друга, земли оттягивают, животы нарастили, каждый в торговлю с другими странами пустился. Выродилось воинство времен Святослава, о забавах только помышляют, и пи о чем больше… Потому и лезут кругом печенеги.

Илейка слушал его с жадностью, ловил каждое слово — он почувствовал в Добрыне широкую неуемную натуру. Кругом звенели, сталкиваясь, кубки, шум становился все сильней, молчал только на мозаике победитель обров — князь Бож. Разрезали пирог, и под общее ликование из него вылетели голуби. Кому-то поднесли хитрый кувшин воды со скрытою дверкой, боярин стал пить, и вода пролилась ему на грудь. Кругом неудержно хохотали, кто- то пытался затянуть песню; кто-то покатил серебряную чашу по медному полу, и она звенела, подпрыгивая. Какому-то сильно захмелевшему дружиннику подсунули рыбу, начиненную землей, и смеялись, когда он плевался, уверяя, что это не каша, другому — курицу, набитую пухом, третьему — железные орехи. Уже потряхивали бубенцами скоморохи в вывороченных шубах, с измазанными сажей лицами, постукивали деревянными ложками. Забавно прыгали, выкрикивали припевку:

Высота ли, высота потолочная.

Глубота, глубота подпольная.

Широко раздолье — перед печью шесток…

Шут плевал из камышинки хлебными шариками в присутствующих, подбадриваемый смехом великого князя. Густо пахло старым стоялым медом. В самый разгар пира откуда-то появилась испуганная коза и прыгнула на стол. Ее кинулись ловить, повалили посуду, подавили друг друга, стараясь ухватить козу за рога. Сталкивались лбы и трещали золоченые воротники. Наконец Несда поймал козу, выбросил ее в растворенные двери. Князь хохотал, довольный, чуть улыбалась княгиня, по ее глаза по-прежнему были печальны. Добрыня не обращал ни на что внимания и все шептал Илье на ухо:

— Хуже они печенегов. Слова некому молвить. И не ждут они никакой беды; приди степняки к Киеву — рты откроют. Решил я, Муромец, на заставу уйти… Князь, он светлая голова, хоть тот же боярин, надумал городки рубить по степным рекам. Уйду я, и ты со мною иди! Боле всего люблю тишину, степь люблю… Истосковалась душа соскучилась!.. Пойдешь или нет?

— Пойду, — согласился Илья, — мне вечно идти надо… Такой зарок — нигде не останавливаться.

— Добро! — обрадованно воскликнул витязь.

В это время к великому князю подошел Свенельд и сказал ему несколько слов. Лицо Владимира сразу помрачнело, он встал с трона, и веселье мигом оборвалось. Только одни рыжий детина с побелевшими от хмеля глазами стучал кулаком и доказывал соседу:

— Дурень… Если бы Сатанаила не было, кто бы глотал каждый вечер солнце, а? Мы с тобой, а? Эх ты, болван!

— А на что нам солнце? У нас есть Владимир Красное Солнышко, — поднялся тот, кто доказывал, что Сатанаила нет, и ворочал бровями, словно лодочник веслами.

— Уймите их! — бросил князь строго, и десяток рук протянулись к дружинникам, зажали им рты, усадили на лавку.

Величественный, совершенно трезвый, князь перекрестился и произнес голосом, в котором слышалось неподдельное огорчение: