Легенда о Сан-Микеле

Мария Почтальонша бродила с телеграммой в руках из дома в дом, а волнение в деревне тем временем все росло, и скоро уже никто не работал. Слух о том, что между Турцией и Италией началась война, к полудню сменился другим слухом, принесенным из Капри босоногим мальчишкой, – в Риме убили короля! Немедленно собрался муниципальный совет, но дон Диего, председатель, решил не приспускать флага до тех пор, пока печальное известие не будет подтверждено второй телеграммой.

На закате Мария Почтальонша явилась с телеграммой в Сан-Микеле в сопровождении именитых граждан обоего пола. Я посмотрел на телеграмму и сказал, что она адресована не мне. А кому же? Я ответил, что это мне неизвестно – мне никогда не приходилось слышать ни о живом, ни о мертвом человеке, изуродованном подобной фамилией, к тому же это, возможно, вовсе и не фамилия, а алфавит какого-то неизвестного языка. Может, я попробую прочесть телеграмму и скажу, что в ней написано? Нет, я этого делать не стану – я ненавижу телеграммы. Я не желаю вмешиваться в это дело.

А правда, что между Италией и Турцией началась война? Толпа у садовой ограды взволнованно зашумела. Я ответил, что не знаю, да и знать не хочу, лишь бы мне дали спокойно копаться в моем саду. Старая Мария Почтальонша уныло присела на мраморную колонну и сказала, что ходит с этой телеграммой с самого рассвета, весь день у нее во рту росинки маковой не было и больше нет сил. А кроме того, ей надо идти кормить корову. Может быть, я возьму телеграмму на сохранение до следующего утра? А то как бы чего не приключилось: у нее в комнате играют внуки, не говоря уж о курах и свинье. Мы с Марией были старыми друзьями. Я пожалел и ее, и корову и сунул телеграмму в карман до следующего утра, когда Марии предстояло вновь отправиться с ней в странствования.

Солнце опускалось в море, колокола звонили к вечерне, и мы разошлись по домам ужинать. Я сидел под моей колоннадой за лучшим вином дона Дионизио, как вдруг в голову мне пришла страшная мысль: что, если телеграмма все-таки для меня? Подкрепившись еще одним стаканом вина, я положил телеграмму перед собой на стол и попытался облечь ее таинственный смысл в членораздельные слова. Бутылка была допита прежде, чем я убедился, что телеграмма предназначалась не мне – я так и уснул, сжимая ее в руке и положив голову на стол.

На следующее утро я встал поздно. Спешить было некуда: в сад, конечно, никто не придет, так как нынче Страстная пятница и вся деревня, несомненно, молится в церкви. Когда часа через два я неторопливо поднялся в Сан-Микеле, то, к своему большому удивлению, увидел, что в саду усердно трудятся мастро Никола, его три сына и все девушки. Разумеется, им было известно, как я стремлюсь побыстрее завершить постройку, но мне и в голову не пришло бы просить их работать в Страстную пятницу. Меня растрогала их любезность, и я поспешил выразить свою благодарность. Мастро Никола посмотрел на меня с недоумением и сказал, что этот день вовсе никакой не праздник.

Как же так? Неужто он не знает, что нынче Страстная пятница – день распятия Иисуса Христа?

– Ладно, – сказал мастро Никола, – но Иисус Христос не был святым!

– Нет, был – самым великим из всех святых!

– Но не таким великим, как Сан-Антонио, который совершил более ста чудес. А сколько чудес совершил Gesu Cristo? – спросил он с лукавой усмешкой.

Кому, как не мне, было знать, что Сан-Антонио – преотменный чудотворец: ведь он снова привел меня в свое селение, а разве возможно совершить более дивное чудо? И, уклонившись от ответа, я сказал, что, при всем моем к нему почтении, Сан-Антонио был только человеком, а Иисус Христос – сын Божий, который, чтобы спасти нас от ада, принял смерть на кресте в этот самый день.

– Вот и неправда! – сказал мастро Никола, принимаясь энергично копать землю. – Его предали смерти вчера, чтобы не затягивать богослужения.

Я едва успел прийти в себя от такого открытия, как хорошо знакомый голос за оградой произнес мое имя. Это был мой друг, недавно назначенный шведский посланник в Риме. Он был вне себя от негодования: во-первых, я не ответил на письмо, в котором он сообщал о своем намерении провести со мной Пасху, а во-вторых, забыл даже о простой вежливости и не встретил его на пристани, о чем он настоятельно просил меня в телеграмме. Никогда бы он не поехал в Анакапри, если бы знал, что ему придется подыматься в одиночестве по семистам семидесяти семи финикийским ступеням. Неужели у меня хватит наглости утверждать, будто я не получил телеграммы?

Конечно, я ее получил, – мы ее все получили, и я из-за нее чуть было мертвецки не напился.

Когда я вручил ему телеграмму, он немного смягчился и сказал, что возьмет ее в Рим, чтобы показать министру почты и телеграфа. Я выхватил ее у него из рук и сказал, что буду энергично противиться всякой попытке улучшения телеграфной связи между Капри и материком.