Легенда о Сан-Микеле

Я не сошел с ума и не покончил с собой, я продолжал кое-как работать – небрежно, не заботясь о том, что будет со мной и с моими пациентами. Берегитесь врача, страдающего бессонницей! Пациенты начали жаловаться, что я обращаюсь с ними грубо и нетерпеливо. Кто-то ушел, но многие сохранили мне верность – не на пользу себе! Только когда они оказывались близки к смерти, я выходил из оцепенения – меня все еще интересовала Смерть, хотя Жизнь уже не возбуждала ни малейшего интереса. Я наблюдал за мрачным приближением Смерти с тем же жгучим любопытством, с каким следил за ней студентом в палате святой Клары в безрассудной надежде вырвать у нее ее страшную тайну. Я все еще мог просидеть целую ночь у постели умирающего пациента, хотя вовсе не был к нему внимателен, когда была надежда его спасти.

Меня хвалили за то, что я всю ночь сижу с умирающим, когда остальные врачи уходят. Но какая была для меня разница – сидеть на стуле у чьей-то кровати или лежать без сна в собственной постели? К счастью, все возрастающее недоверие к снотворным спасло меня от полной гибели – сам я почти никогда не принимал те средства, которые весь день напролет прописывал пациентам. Моим врачом была Розали. Я послушно пил снадобья, которые она варила на французский манер из всевозможных чудодейственных трав. Мое состояние очень тревожило Розали. Выяснилось, что она нередко без спроса отказывала пациентам, когда у меня, по ее мнению, был слишком утомленный вид. Я попытался рассердиться, но у меня не осталось сил, чтобы выбранить ее.

Был обеспокоен и Норстрем. Наше взаимное положение изменилось: он подымался по скользкой лестнице успеха, я по ней спускался. От этого его доброта только возросла, и я часто поражался тому, каким терпеливым он был со мной. Он постоянно приходил на авеню Вилье разделить мой одинокий ужин. Последнее время я не ужинал вне дома, никого не приглашал к себе и не бывал в обществе, хотя прежде все это мне правилось. Теперь же такие развлечения казались пустой тратой времени. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, я хотел только одного – спать.

Норстрем настойчиво советовал уехать месяца на два на Капри и отдохнуть там хорошенько – тогда я, несомненно, вернусь в Париж совсем здоровым. Я говорил, что, уехав, уже никогда не вернусь в Париж, так как мне опротивела искусственная жизнь больших городов. Я больше не хочу бессмысленно томиться в этой атмосфере болезненности и гниения. Я хочу уехать отсюда навсегда. Я не желаю быть модным врачом. Чем больше у меня пациентов, тем тяжелее давят на меня мои цепи. Я могу найти жизни другое применение, вместо того чтобы тратить ее на богатых американцев и пустых нервных дамочек. И нечего твердить, что я гублю свою «блистательную карьеру». Он прекрасно знает, что во мне нет того, без чего человек не может стать по-настоящему хорошим врачом. Ему к тому же известно, что я не умею ни зарабатывать, ни копить деньги. Кроме того, я вовсе не стремлюсь к деньгам, я не знаю, что с ними делать, я их боюсь, я их ненавижу!

Я хочу вести простую жизнь среди простых неиспорченных людей. Если они не умеют ни читать, ни писать – тем лучше. Мне ничего не нужно, кроме беленой комнаты, жесткой кровати, дощатого стола, двух-трех стульев и рояля. За окном пусть щебечут птицы, а вдали шумит море. То, что я действительно люблю, стоит очень дешево. Я буду счастлив в самой скромной обстановке, если только у меня перед глазами не будет ничего безобразного.

Норстрем медленно обвел взглядом столовую – картины с золотым фоном ранних итальянских художников на стенах, флорентийскую Мадонну на пюпитре, фламандские гобелены на дверях, сияющие кафайольские вазы и хрупкие венецианские бокалы на буфете, персидские ковры на полу.

– Ты все это, вероятно, приобрел в магазине «Бон-Марше»? – спросил Норстрем, ехидно поглядывая на бесценный бухарский ковер под столом.

– Я с радостью отдам тебе его за одну-единственную ночь здорового сна. Можешь взять вот эту уникальную урбинскую вазу, подписанную самим маэстро Джорджио, если сумеешь научить меня снова смеяться. Мне больше не нужен весь этот хлам, он ничего не говорит сердцу, он мне надоел! И перестань усмехаться! Я знаю, что говорю, и сейчас тебе это докажу. Знаешь, что произошло со мной на прошлой неделе в Лондоне, куда меня вызвали к даме, страдающей грудной жабой? Ну так вот! В тот же день мне пришлось заняться еще одним больным (это был мужчина), и гораздо более тяжелым. Это был я сам, или, вернее, мой двойник – Doppelganger, как называл его Гейне.