Легендарные разведчики - 2

— Простите. Моррис и Лона добыли для СССР чертежи атомной бомбы.

— В США меня как раз и отправили, чтобы восстановить связь с ними. Встретились, познакомились, подружились. Оставались друзьями до конца. С ними работал Абель. И я тоже. Я с Коэнами встречался один-два раза в месяц. Но обстановка сложилась такая сложная, что рисковать «Волонтерами», передававшими ценнейшую секретную информацию, мы не могли. И тогда подключилась группа нелегалов во главе с Абелем.

— А как получалось, что вам пришлось стать связником и Абеля? Ведь вы трудились «под дипломатической крышей». Но он-то был нелегал. Рассказывают, что контакты между разведчиками, действующими под какой-то официальной крышей, и нелегалами запрещены.

— Вы правильно осведомлены. Я в США, да и после, всегда был в «легальной» резидентуре. Но поручили поработать с нелегалами: надо было срочно налаживать связь с Абелем. Требовали, чтобы информация передавалась быстро. И вот отыскались, пригодились мои молодые крепкие плечи. Все же определенный опыт имелся. Был удачный и счастливый шанс испытать себя и в некоторых смежных областях.

Вспоминаю начало 1945 года, Ялтинскую конференцию. Послали туда меня, юного оперативного работника, под прикрытием Министерства иностранных дел. Сначала в Пресс-службу, а затем быстренько перебросили в Протокольный отдел. Решалась на Крымской конференции в определенной степени судьба мира, и мы это в полной мере понимали, ощущали. Считали себя сопричастными. Не буду вас мистифицировать: на Конференции, проходившей в Ялте, не довелось мне побывать ни разу. Работал я, как мы говорим, на объекте Воронцовский замок. В нем — резиденция премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. И там имел я возможность встречаться с самыми различными людьми, наблюдать их. Понятно, больше и чаще всего общался с англичанами. Хотя и с американцами — тоже.

— Ис самим Черчиллем?

— Да, с самим. Такая была работа в Протоколе, что встречался с ним каждый день. Он ежедневно проходил мимо меня. Точнее, моего стола, стоявшего при входе во Дворец, которого ему было никак не миновать. Иногда обращался с просьбами — формулировал их точно, коротко, исключительно сжато. Занят — страшно, весь в делах, но никогда не забывал обратиться с приветствием: «Как, молодой человек, себя чувствуете? Как дела?»

— Ей-богу, не вяжется с образом грозного премьера, да вскоре произнесшего речь в Фултоне, которая, каку нас считают, и положила начало холодной войне.

— Но из Алупки, из Воронцовского дворца, до Фултона было еще далеко. Однажды Черчилль вдруг завел какой-то общий разговор — о Конференции, о погоде, о молодых людях типа меня, знающих английский. Остановился около нас, куря сигару. Слышать, признаюсь, было лестно, особенно о молодых, на английском говорящих. Знаете, тогда я по одному его виду мог судить, как проходит Конференция и доволен ли ею премьер. Бывало, возвращался с заседаний хмурый, походка быстрая, кивок — холодный. Для нас даже непривычно.

Проходил, как-то сгорбившись, к себе в апартаменты. Но чаще — в хорошем настроении, чувствовал, значит, Черчилль, и заодно я тоже: на Конференции все нормально.

— Правда, что постоянно курил сигару?

— Да, точно. Не все время, но частенько. А когда приезжал в хорошем настроении, то изо рта ее не вынимал. И во Дворец входил с сигарой, как правило, только начатой, до конца недокуренной. Один раз оставил сигару у меня в пепельнице. Наверно, привык это делать. По-моему, это ценилось окружающими — такой сувенир расхватывался мгновенно.

— Хранится в вашей коллекции?

— Должен признаться, что сигару я взял, долгие годы хранилась она у меня дома. Но потом столько поездок, переездов. Жаль, но не дожила до наших дней.

— А окружение Черчилля — они догадывались, что вы не совсем из Протокола?

— Что вы, нет, конечно. Мы старались — я, к примеру, даже очень. Был примерным работником Протокола.

— Без формы?